Наследство - Владимир Топорков

На сельской улице Евгений Иванович столкнулся с Ларисой. Она торопливо шагала, разбрызгивая грязь, с большим чемоданом в руке.

– Значит, и в самом деле уезжаешь?

– Пока в отпуск, пока в отпуск, Женя, – быстро ответила Лариса.

– Давай помогу.

– Ой, спасибо, – опять торопливо ответила Лариса, – вроде ничего в нём нет, а тяжесть, как от камней.

– А что ж Егор не проводил? Мог бы и машиной помочь… Яркой краской запылали щёки Ларисы.

– Не спрашивай про Егора, ладно? – Она говорила хриплым, осевшим голосом, но говорила твёрдо, будто отсекала свою прежнюю жизнь.

Долгое время шли молча, а потом Лариса снова заговорила, уже спокойнее.

– Знаешь, Женя, в жизни человека наступает такой предел, когда он не может больше равнодушно вглядываться в свою память. Стыдно становится так, что хочется по-страусиному голову в песок спрятать. У тебя так не бывало?

– Нет, – ответил Бобров.

– Ну и правильно. Ты всегда честно жил, как по отмеренной линеечкой тропе шёл.

Поделиться бы сейчас с Ларисой своими горестными раздумьями, тем, что его тревожит, доводит до лихорадки, только зачем это ей? Чувствуется, выговориться надо человеку, излить душу, и клапан этот нельзя закрыть – по себе знает Бобров. Он как спасение, – выплеснется через него обида, боль, спадёт с души тяжесть, и станет легче жить.

Опустив обиженно голову, Лариса шла рядом. Глаза её, огромные, как на церковной иконе, наполненные печалью, смотрели в одну точку.

– Я тоже поначалу, – продолжала Лариса, – жила без сомнений, без тревожной совести. Работала, ребятишек учила, назад не оглядывалась. И плохо, наверное, делала. Человек должен свою жизнь прошлым отрезвлять.

Непонятно как-то говорила Лариса, лицо дрожало, будто в плаче.

– О чём ты, Лариса?

– А хотя бы о нас с тобой. Должна же я была рассмотреть в тебе хорошего человека?

– Так уж и хорошего?

– Точно, Женя.

– Так выходи за меня замуж, – засмеялся Бобров.

Специально так сказал, чтоб на шутку разговор свести, помочь ей сбросить груз оцепенения. Но она его шутливого тона не приняла, молчала долго, потом сказала с внутренней болью:

– Наверное, поздно, Женя. Для тебя поздно. Что ж тебе всяких неудачников подбирать с дороги? Ты жизнью не сломленный, честный, у тебя счастье впереди. А может быть, с Любой жизнь настроится. Пишет она?

Бобров отрицательно покачал головой.

– Ну и пусть, сама виновата, что счастье своё на пустую жизнь променяла.

Лариса повеселела, повела плечами и как будто про себя заговорила:

– Вот к маме в Ряжск поеду, покупаюсь, позагораю, в лесу поброжу – благодать! У меня дедушка лесником был, и я, когда маленькой была, в лесу боялась. Мне казалось, будто за каждым деревом какое-то невообразимое чудище скрывается, только и ждёт, когда я к нему приближусь, чтоб схватить когтистыми кореньями. А сейчас тянет в лес, прямо зуд какой-то! Кажется, в лесу воздухом не только лёгкие прочищаешь, но и душу.

– Так ты когда в Осиновый Куст вернёшься? – спросил озабоченно Бобров.

– Не знаю, Женя… Нечего здесь больше делать. – И неожиданно спросила с улыбкой: – Ты, может быть, беспокоишься насчёт новоселья? Как же, обещала… Так ты не огорчайся, на новоселье обязательно приеду, только весточку подай…

Шутит, бодрится Лариса, чтоб легче душевные муки преодолеть, и, наверное, правильно поступает, когда топит свои сомнения в шутке. Целебнее лекарства, чем смех, природа не придумала. Только Боброву сейчас не до смеха. Как на зыбком плотике, держалась его жизнь, поддерживаемая Степаном, тётей Стешей, Озяб Ивановичем, да и Ларисой тоже. А теперь он сразу двоих из этих людей мог вычеркнуть из своей жизни, и сердце сжалось в какой-то леденящий кусок.

На автобусной станции в центре села толкался народ, неугомонные ребятишки, подтянув штаны, гоняли по лужам между застывшими автобусами, и в этих лужах дробилось весёлое солнце. Бобров стоял в стороне, ждал, пока Лариса вернётся с билетом. Но эта весёлая кутерьма его не успокоила, наоборот, начала раздражать, будто всё это – и смеющиеся люди, и резвая ребятня, и игривое солнышко, купающееся в лужах, виновато в том, что уезжает Лариса, в которой он почувствовал сегодня прежнюю ценность для себя.

Она вернулась, запыхавшись подскочила к чемодану:

– Ну мне пора, Женя!

Бобров попытался сказать что-нибудь весёлое, но губы свело, как в судороге. Только два слова вытолкнул через силу:

– Прощай, Лариса!

– Эге, так не годится, – Лариса улыбнулась, но, кажется, и ей эта улыбка далась нелегко. – «Прощай», Женя, страшное слово, вроде в вечность человек исчезает. Давай лучше – до свиданья! Да, что ж это я…

Лариса опять поставила чемодан на асфальт, порылась в сумочке и в маленьком блокнотике что-то написала, потом подала оторванный листок:

– Адрес мой, на всякий случай…

Потом, точно угадав настроение Боброва, сказала:

– Ты не грусти, Женя. Помнишь, какой фильм мы с тобой в последний наш вечер смотрели? Забыл? А я помню… Хорошее у него название было – «Если позовёт товарищ». Вот и адрес тебе на тот случай, если будет трудно. Ты мне – весточку, а я мигом… Ты только позови, не поленись, позови товарища…

Снова напускной иронией Лариса отсекла собственную грусть, помогала себе преодолеть тяжкий отъезд из Осинового Куста, и Бобров грустно махнул рукой. Ладно, пусть будет так… Только сейчас он остро почувствовал, как необходима ему Лариса: будто посох слепому беспомощному человеку, чтоб легче шагалось по жизни.

Автобус скрылся за поворотом. На опустевшей площади осталась только мелкота, с гиканьем резвящаяся на прогретом асфальте. Он долго стоял, морщась от яркого солнца. А может быть, это горечь потери ещё одного близкого человека перекосила, как от зубной боли, лицо?

Но жизнь не остановишь. Надо и эту утрату перенести, переплавить мужеством, делом, и он пошёл с площади.

Бобров пришёл на конюшню, подседлал Воронка, поехал в поле. Ему надо было сейчас побыть одному, успокоиться, обрести уверенность в себе. Воронок шлёпал по грязи, похрапывая, потом перешёл на рысь. Быстрая езда заставила сосредоточиться. И мысли потекли в привычном русле – надо жить, бороться за вот эту землю.

Бобров побывал в Пастушьем – вдруг неожиданно закралась тревога, как молодые деревца перенесли ливень. Ведь их и смыть могло разгулявшимся потоком.

Но тревога оказалась напрасной – видно, крепко вцепились молодые посадки в почву, не одолела их водная лавина, только придавила смытой с полей грязью.

Он спешился, быстро поправил пригнутые деревца, отгрёб от побегов грязь и, закончив работу, удовлетворённо подумал, что полосы – добрая память о Ларисе, её отметина на этой земле.

Стоило ещё доскочить до Гремячки, но времени уже в обрез – надо ехать на комплекс, посмотреть, как организовали бригадиры вывозку навоза. Но едва он пересёк проходную, его окликнули. Секретарша из колхозной конторы бежали за ним, размахивая руками.

– Что случилось, Симочка? – спросил, когда она, запыхавшись, подбежала ближе.

– Ой, Евгений Иванович, еле сыскала вас, – выпалила она, – там в конторе вас мальчик дожидается.

– Какой мальчик?

– Говорит, сын ваш, Серёжа. Он вас уже часа два ждёт! Сын сидел в сквере около правления и, наверное, не узнал сразу отца, а когда узнал – побежал навстречу, вихрастый, взлохмаченный, повзрослевший парнишка. Он прижался к нему, и казалось, теплота его тела проникла в душу, начала растапливать стылый осадок последних дней.

Потом они присели на скамейку в сквере, и Серёжка, по-взрослому в упор смотревший на Боброва, рассказывал, как он добирался до Осинового Куста в душном автобусе.

– Не страшно было в дорогу одному пускаться?

– Ты что? – засмеялся Серёжка. – Меня вроде за маленького принимаешь? Мне уж одиннадцатый год, в пятый класс пойду.

– Всё равно маленький.

– Ну да, скажешь… Мы в пионерском лагере в «Зарницу» играли в лесу, там, знаешь, какие ёлки мохнатые, страшные, а никто не испугался, когда в атаку шли…

– Ты что, уже в пионерском лагере побывал?

– Сбежал. – Серёжка усмехнулся. – Надоело, и сбежал…

– А мать не ругала? – спросил Бобров и смутился. Как-то муторно стало на душе, будто только он один виноват, что они расстались и у Серёжки отца не стало. Но сын смущения этого не заметил.

– Нет, не ругала, – сдержанно ответил он и добавил рассудительно: – Да и за что ругать? Жить там тоскливо, домой тянет, голодновато. Я специально на спортивных штанах карман пришил, чтоб хлеб после обеда прятать.

– А ко мне сам решил приехать? – спросил с тревогой Бобров.

– Сам, а кто ж ещё? Мамка, правда, не пускала. Только я сам захотел, понимаешь? – У Серёжки помрачнел взгляд. – Захотел и поехал…

– Соскучился?