Наследство - Владимир Топорков

А через неделю на заседании правления Дунаев внёс предложение исключить Плахова из колхоза «за систематическую неявку на работу без уважительных причин». Присутствовавший Бобров поднялся, сказал запальчиво:

– Вы, Егор Васильевич, знаете, почему не выходит на работу Плахов. Обидели человека!

Вскочил Кузьмин, погладил лысину, подёргал своими мохнатыми бровями:

– Не в своё дело лезете, Евгений Иванович! Члены правления знают Степана, давно его знают. Зарвался Степан, всё на собственный манер живёт. Я поддерживаю предложение Егора Васильевича. И люди нас поддержат. Надоело со Степаном возиться.

Только Иван Дрёмов, бригадир, вздохнул искренне:

– Хорошего работника теряем, Егор Васильевич!

Егор выскочил из-за стола как ужаленный, с досадой бросил ручку на стол, она со стуком упала на пол:

– Что вы все взялись: хороший работник, хороший работник… Неделю на работе не появляется! А почему? Тут агроном намекает, что я виноват. Да, я предложил Степана на комбайн перевести. И правильно, считаю, предложил. Хлеб ждать не будет.

– Но у нас другие механизаторы есть, – сказал Иван.

– А ты помолчи, если с бригадой управиться не можешь! В прошлом году мне твой Парамонов нервы мотал, и в этом хочешь.

– Да за дело мотал, – не успокоился Иван, – правильно возмущался. В колхозе уборка, а машины на профилактории работают, зерно с поля хоть в мешках таскай…

– Ты что, против профилактория?

– Против, – решительно сказал Иван, и даже Бобров удивился его смелости. Кажется, ещё один честный человек есть в колхозе, кто Егору в рот не заглядывает.

– Ну-ну, – дёрнулся Егор, – любопытно, почему ты против?

– Против – и всё, надоела показуха.

– О какой показухе толкуешь? Сам секретарь обкома товарищ Безукладов, – Егор с явным удовлетворением произносил слова, с оттенком гордости, – эту нашу, можно сказать, инициативу поддержал, сейчас стройку курирует, а ты в этом показуху увидел…

– Так и есть показуха, – не сдавался Иван, спросил дерзко: – А он, ваш товарищ Безукладов, с народом посоветовался? Может быть, ему, народу, не профилакторий на Струительном озере, а, скажем, душевые в мастерских? С работы трактористы идут – ни кожи ни рожи…

– Может, им, трактористам твоим, бассейну ещё соорудить, – Кузьмин ехидно взглянул на Ивана, – чтоб нырянья-купанья всякие устраивать?..

– Ладно, – поднял руку Егор, остановил спор, – мы сегодня не этот вопрос обсуждаем. Если вас, товарищ Дрёмов, сильно волнует профилакторий, то в другой раз полную ясность внесём. Сейчас о Степане Плахове разговор…

– Гнать его, – взвизгнул Кузьмин.

Словно глухонемые собрались в кабинете Дунаева: косят взглядом на председателя, сопят, как тяжкий воз с сеном в гору волокут, только Кузьмин крутится на стуле, всем своим видом подчёркивает нескрываемое пренебрежение к главному агроному. В свои шестьдесят он сейчас больше на какого-то юродивого похож – лысый, лицо одутловатое, морщинистое, и брови как приклеенные. Раньше при царях шуты служили. Вот и тут при Дунаеве в качестве шута Балакирева состоит.

Только двое – Бобров и бригадир Дрёмов – проголосовали против исключения Плахова из колхоза. Видно, и в самом деле плетью обуха не перешибёшь. Злая мысль мелькнула в голове, – а может быть, Дунаеву такие, как Плахов, и вовсе не нужны? При безропотной покорности легче жить припеваючи…

На шкафу увидел Бобров покрытую пылью папку, ту самую, в которой собраны материалы Николая Спиридоновича, и усмехнулся: видимо, не нашлось времени у председателя прочитать, лежит на том же самом месте. И выходя из кабинета, он, повернувшись к Дунаеву, спросил:

– Возьму?

– Возьми, возьми, Женя, – подчёркнуто миролюбиво ответил Дунаев.

Он возвращался домой на закате. В разрыве туч перед самой землёй показалось воспалённо-красное солнышко, и Евгений Иванович с тихой грустью улыбнулся: видимо, даже светилу стыдно за земные дела.

Около своего дома на лавочке сидел Николай Спиридонович, и Бобров завернул к нему. Было немножко странным видеть его в валенках – на улице сухая, обжигающая теплынь, какая устанавливается в уборку, с полей плывёт запах свежеобмолоченной соломы. Даже рубашка приклеилась к телу, а он в валенках печётся.

– Проклятый ревматизм одолел, – уловив его взгляд, проговорил Николай Спиридонович, протягивая руку. – Заметил я, Женя: как уходит человек на пенсию, так на него болячки сыплются, как чирьи от простуды. Может быть, механизм какой в организме выключается? Как у трактора датчик?

– Не знаю, – засмеялся Бобров.

– Понятное дело, – продолжал Белов, – откуда тебе знать? Человек ты молодой, здоровый… Правда, вид у тебя не жениховский. Достаётся?

– Не без того…

– Агрономский хлеб тяжёлый, по себе знаю. Захотелось излить душу, и Бобров рассказал о сегодняшнем заседании.

– Да они что там, с ума посходили? – Николай Спиридонович даже привскочил, но, ойкнув, опять плюхнулся на лавку. – Степан лучший механизатор, землю нутром чует. Эх, временщики неумные, что ворочают. Ну и куда он теперь, Степан? Хорошего человека от земли отвадили…

– Узнаёте папку? – спросил Бобров.

Старик кивнул головой, и Евгений Иванович изложил ему своё решение – опубликовать заметки в областной газете.

– Нет, Женя, – Белов энергично замахал руками. – Я прошлый раз тебе об этом говорил и сейчас повторю: сам берись. Тебе и карты в руки. А наблюдения тебе дарю.

Они поговорили ещё несколько минут, и Бобров заспешил домой. Хотелось немедленно сесть к столу, написать резкую статью о бедах русского чернозёма, набатным колоколом напоминающего о своей незащищённости. И обязательно о судьбе Степана, чей труд мог бы сослужить добрую службу земле, если бы утвердить на ней крестьянина как рачительного хозяина.

Профилакторий открывали в конце августа. На исходе лета ещё иногда случаются такие дни, когда улягутся ветры, уютная тишь по-кошачьи мягко ляжет на усыхающую траву, на бурую стерню пустеющих полей, на успокоенный, жадно впитывающий про запас последнее тепло лес, готовящийся к долгой зимней стуже.

Именно такой день выдался в последнее воскресенье августа, и Егор, торопясь на Струительный, с удовольствием отметил: расстаралась погодка для такого события. Даже солнце, какое-то облегчённое, яркое, скользит плавно в небе, как по воде, пронзает тело насквозь, заряжает бурной энергией.

Профилакторий можно было открыть и раньше, но Егор не хотел отвлекать людей от уборки, хоть Елена и настаивала. Энергичной хозяйкой оказалась эта Елена Алексеевна! Даже с некоторой гордостью наблюдал Егор, как она торопила строителей, вникала буквально в каждую мелочь, с напором проталкивала в правлении свои проблемы. Видно, дал бог силу её локтям.

Но с доводами Егора о том, что не стоит будоражить колхоз в горячую пору уборки, она всё же согласилась. Правда, выговорила себе право забрать нескольких молодых колхозниц для работы санитарками и горничными.

– Этак, Елена, – смеялся Егор, – ты меня без доярок оставишь. Коров некому будет доить…

– Я не виновата, Жора, – она глядела на Егора ласково, но пронзительно, точно впиваясь в лицо, – сам пригласил… на работу. Теперь прислушивайся да помогай…

Егор кивал головой, с хрипом втягивал в себя воздух, будто в горло ему вонзились острые пальцы Елены. Но в душе был рад, что рядом оказалась эта женщина, милая и необходимая, как глоток освежающей влаги, и с ней самые неодолимые преграды можно проскочить легко, играючи.

После отъезда Ларисы стало проще исчезать из дома, и практически всё время Егор ночевал в профилактории.

Правда, он не хотел вызывать нездоровый интерес к своей персоне (слава Богу, и так хватает разговоров) и после работы ехал домой, чтоб и шофёр, и соседи знали и могли при случае подтвердить: Егор Васильевич – сама порядочность.

Егор с трудом дожидался темноты, суетливо расхаживая по гулким комнатам, а потом выводил из гаража машину, гнал в лес, вцепившись вспотевшими руками в руль, и точно растворялся до утра в густой мохнатой темноте.

Самыми тяжёлыми были утренние часы, когда оживало небо, наполнялось тёплым светом, и он проникал в домик Елены, струился по комнатам. Надо было вскакивать, торопливо бежать к машине, но, кажется, каждая клеточка тела протестовала, требовала покоя. Егор поднимался с большим трудом, начинал махать руками, словно разгонял перед собой зыбкую пелену сна, и становилось немного легче: оцепенение таяло под теплотой летнего утра.

Сегодня Егор ночевал дома, в тоскливых комнатах, где в каждом углу повисла скука, но всё равно выспался отлично. Впереди у него был напряжённый день, на открытие приедет много гостей, и ему надо быть добрым и энергичным, таким, каким его знают. Должен приехать и Безукладов. Два дня назад, когда ему позвонил Дунаев и пригласил к себе, Сергей Прокофьевич воскликнул радостно: