Наследство - Владимир Топорков

Николай поднялся, пиджак отряхнул, предложил:

– Ну, давай по другим полям проедем, поглядим, ладно? А то тут душой изойдёшь.

…Они обедали в колхозной столовой часа через два. Николай лихо орудовал ложкой, – видать, проголодался, а Бобров через силу проглатывал пищу, хоть с утра во рту маковой росинки не было. Вон он, Николай, наяривает сосредоточенно, и, наверное, не догадывается, что сегодня на многие дела глаза ему раскрыл, как нерадивого школьница воспитывал, учил уму-разуму, как на земле жить так, чтоб будущим поколениям за него не совестно было. И вдруг и в Николае злоба вспыхнула, тугой комок к горлу подкатил – не продыхнёшь. А что ж они, учёные, на которых государство деньжат не жалеет, помалкивают, вот словно эти щи молчком хлебают? Тоже, наверное, вдаль заглянуть лень или вслух сказать трудно? Спросить?

И он спросил в упор, и Николай поперхнулся, ложку отбросил, но сказал тихо, точно размышляя вслух:

– Наука тоже из людей состоит, Женя. Одному мужества не хватает, другому – ума, а третий и говорит, да его слушают плохо.

– Да об этом кричать надо!

– Что ж, ты прав – кричать надо. Только не впустую бухать, а чтоб на примерах конкретных убеждать, как говорят, гром не грянет – мужик не перекрестится. Вот тебя, чувствую, я сегодня убедил…

– Может, и убедил, трудно пока сказать, только одного моего убеждения мало. Тут и других надо убеждать.

– Я тебе предлагал в институт переходить – вместе бы работали и убеждали. Но ты испугался… – Николай, поняв, что не то надо говорить сейчас, сказал о другом: – Ладно, будешь в городе – в гости заходи. А Любу за меня поцелуй, видно, я сегодня её не увижу. – Он тряхнул рыжими волосами. – Думаю, что ты без меня с несчастьем своим справишься. Тут я тебе помощник плохой, учёная крыса, больше пером скриплю…

Сказав это, Николай поднялся и уехал сразу после обеда. А буквально через несколько минут подкатила к конторе белая «Волга», и Бобров, выглянув в окно, понял – приехал начальник управления сельского хозяйства Сергеенко. Он вылез из машины, выпрямился во весь рост, неторопливо пошёл к конторе. Евгений Иванович даже позавидовал Сергеенко – в свои сорок лет остался он по-юношески стройным, и волосы волнистые, только кое-где седыми ниточками прошиты. Владимир Дмитриевич – тоже агроном, несколько лет председателем колхоза работал в соседнем селе, человек по натуре беспокойный, поле любит, загар, кажется, не сходит с его лица.

Сергеенко дверь распахнул широко, неторопливо пошёл к столу, точно поплыл, и на загоревшем лице вспыхнула (именно вспыхнула – так показалось) улыбка, обозначила ровные белые зубы. Видно, сегодня он опять по полям целый день мотался – рубашка с короткими рукавами поседела и на башмаках пыль лежит густым слоем. Но настроение у начальника хорошее – сразу заметно. Он долго тряс руку Боброву, басил:

– Ну, привет, привет, погорелец!

– Да какой же я погорелец, – засмеялся Бобров, – скорее, утопленник…

– Какая разница, хотя, кому суждено сгореть, тот не утонет. – Присаживаясь к столу, попросил: – Ну давай, рассказывай, что у тебя тут случилось. Про ферму только не надо, заезжал сейчас, смотрел, представление имею. Как же получилось, что коровник новый без крыши остался?

– Её первой сорвало…

– Надо за строителями глядеть. У денег глаз нету. Ладно, Бобров, что в поле у тебя?

– Беда, Владимир Дмитриевич. – Бобров старался говорить спокойно, но чувствовал, как дрожали губы и слова получались какими-то рваными, без окончаний. – Сорок гектаров свёклы как корова языком слизала, остальная осталась, только кое-где изрежена.

– Ну, и что надумал?

– Пересевать, что же ещё? Семена готовим. Завтра и засеем…

– Это правильно, – Сергеенко утолщёнными пальцами подбородок сжал, так что белые круги обозначились, – только давай считать. Времени мало осталось той свёкле расти, – наверняка больше ста центнеров не получится. Значит, план полетит, а мы, Бобров, за план должны головой отвечать.

Евгений Иванович на гостя внимательно посмотрел – непонятно, куда клонит Сергеенко, хоть и правильно – на пересеянной площади доброго урожая не жди – время упущено, уже июнь на дворе.

Сергеенко заговорил энергично:

– Плохо думаешь, Бобров, плохо думаешь. У тебя шестьсот гектаров чистых паров, а ты жмёшься. Завтра загоняй трактора, гектаров сто лишних посей – вот и урожай. Да и вообще я к тебе сегодня планировал приехать – ещё один разговор напрашивается. Видишь опять лето засушливое, кукуруза взошла слабая, можно без кормов остаться… Замечал или нет?

– Заметил, – ответил Бобров, ещё не понимая, к чему Сергеенко клонит.

– Ну, а раз такое дело, вот тебе другое предложение. Надо гектаров сто за счёт паров подсолнечника посеять, на силос как раз успеет вырасти.

Так вот о чём разговор! И вдруг поле, чёрное, морщинистое, вспомнилось, и Евгений Иванович из-за стола поднялся, воротник рубашки застегнул.

– Этого я делать не буду, Владимир Дмитриевич!

– Какие-нибудь другие задумки? – Сергеенко с любопытством рассматривал агронома, в упор глядел, не моргая.

– Да нет, других планов нет, только я не хочу землю гробить. – Бобров чувствовал, что дыхание стало какое-то сдавленное и голос глуше, но он решил выговориться до конца. – Вот сейчас до вас был у меня Артюхин, почвовед наш институтский, любопытные вещи рассказывал…

– Николай, что ли, футболист этот? Ну, ну, интересно, – сказал Сергеенко, – я думал, у него, кроме футбола, ничего в голове нет, как говорят, одна извилина, и та прямая…

Стараясь не волноваться, сдерживая себя, начал рассказывать Евгений Иванович про князя Васильчикова, этого хоть и дилетанта, но борца за плодородие, о Докучаеве, о той тихой незаметной беде, надвигающейся на чернозём, но Владимир Дмитриевич до конца не дослушал, костяшками пальцев постучал по крышке стола.

– Ладно, ладно, Евгений Иванович, – он тоже поднялся, подошёл поближе, положил свою широченную, как лопата, ладонь на плечо Боброва, – не горячись. Я эти сенсационные новости не первый раз слышу. Такой тихий ужас развели, что страшно становится. Только… – Он в сторону отошёл и снова пристально, точно в первый раз увидел, уставился на Боброва: – Скажи мне, Евгений Иванович, ты сколько лет агрономом собираешься работать? Ну… три, пять, десять, сколько?

– Да не задумывался я об этом! – сказал Бобров и даже сам удивился, как искренне, непринуждённо эти слова произнёс. Почему об этом спросил Сергеенко? И тут же разгадка пришла – да это же он на недолговечность его указывает, если хочешь, даже прозрачно так намекает, что тебе постоянно думать надо, Бобров, от кого судьба зависит, в одночасье и поста своего агрономского лишишься. Вот так, ни больше и ни меньше! – На что намекаете, Владимир Дмитриевич? – спросил он с раздражением.

– А я не намекаю, – резко, уловив его тон, ответил Сергеенко, – я говорю, как оно есть. На наш с тобой век плодородия хватит. Не сто лет будем работать. А себя страховать надо – голова одна на плечах. Так что я требую – завтра приняться за эти дела. А размышлять – пусть это Артюхин делает.

– Нет, Владимир Дмитриевич, – и Бобров даже сам удивился твёрдости, с какой эти слова произнёс, голос будто на ветру окреп, – я ваши требования выполнять не буду…

Сергеенко поморщился, как от боли, и загоревшее лицо стало тусклым, матовым, и он, еле сдерживая себя, забасил густо, раздражённо:

– Рано самостоятельным стал, Бобров! А я такую самостоятельность терпеть не могу – если каждый на свой манер будет дело вести – что получится? Базар да и только, неуправляемая стихия. Не хочешь доброго совета – силком заставим. На бюро райкома пригласим, там и разъяснение сделаем, авось все под одной властью ходим, – и, круто повернувшись, Сергеенко неторопливо пошёл к двери, гулко бухал в пол башмаками, точно заколачивал гвозди.

Бобров возвращался домой вечером. В лохматом разрыве тучи перед самой землёй выскочило раскалённое, какое-то испуганное солнце, выкрасило дальний лес, дома, заиграло багрянцем в окнах. Такое солнце – первый признак, что завтра опять ветреная погода ожидается, будто не хватило сегодняшней бури.

Следы её даже здесь, в посёлке видны. На асфальтовой дорожке ещё не засохли, только подвяли сорванные листья, чернели мелкие сучья деревьев, трава, как причёсанная, припала к земле.

Да, тяжёлый день выдался. Болела содранная утром нога – днём не чувствовалось, а сейчас щиплет, мешает быстро идти. И ещё, казалось, болело скованное тело. Спроси сейчас у Боброва, где, в какой точке болит, – не разобраться. Только ощутимо лежала тяжесть в груди, точно душа нарывала от всего увиденного и пережитого сегодня. Хорошо бы, эта боль не прошла, не угасла, подучал Евгений Иванович и грустно усмехнулся.

Глава тринадцатая