Затерянный дозор. Лучшая фантастика 2017 (сборник) - Владимир Васильев

Логи Сибиллы Жерар утверждают, что этим камнем, триггером к запуску и моментальной аварийной остановке моего воспоминания, спрятанного в ее голове, послужило некое событие, случившееся пять дней назад в шестнадцать ноль-восемь. Это время окончания первой смены на фабрике, где работает Сибилла.

И не только она.

В первую смену на фабрике работает Зофья.

Фабрика находится с противоположной от центра стороны по отношению к нашему с Зофьей отсеку. Еще вчера я вывесил на двери операционной объявление о техническом перерыве сроком в один день. Надеюсь, этого времени мне хватит, чтобы разобраться в происходящем.

Я не люблю фабрику. Она каждый день крадет у меня Зофью, но дело не только в этом. Меня печалит сама ее концепция, размывающая чистоту идеи Андеграунда.

Фабрика — лучшее швейное предприятие во всем Санкт-Винтербурге. Но каждый выход на смену оборачивается для ее работников соприкосновением, пусть и опосредованным, с грязью верхнего мира. Там, наверху, не прекращается война. И наверняка львиная доля заказов приходит на пошив военной формы. Работа по сути своей мало отличающаяся от пошива саванов.

На этой мысли я спотыкаюсь и останавливаюсь, удивленно глядя вокруг. С ответным удивлениям смотрят на меня унтер-техникеры, занятые починкой газовой трубы.

«Саваны» — очень странное слово; я убежден, что оно мне знакомо, но память, подбросившая его в поток мыслей, отказывается давать ему определение.

Непроизвольно трясу головой, чтобы сбросить наваждение, — и тотчас вспоминаю, что аналогичную привычку давно подметил у кошки Афины.

Фабрика между тем все ближе. И с каждым шагом все сильнее моя к ней неприязнь. Фабрика — компромисс, на который пришлось пойти нашему маленькому сообществу, возжелавшему уединения. Мы получаем от верхнего города все, что необходимо нам для выживания: фрозилит, пар, газ, технологии, материалы. И с лихвой расплачиваемся за это трудом самых честных и усердных работников, к каковым я без сомнений причисляю любого жителя Андеграунда.

Чтобы наша община оставалось такой же чистой, как в день основания, чтобы пороки и искушения верхнего мира не проникли внутрь через единственную доступную ему дверь — через фабрику, — мы выстроили стену. Этой стеной стал механизм для автоматической замены перфолент, который я назвал автомехом. Разумеется, я предпочел бы не доверять такую тонкую работу машине, но доверять ее неподготовленному человеку еще опаснее, а сам я никак не справлюсь: фабрика работает круглосуточно.

Автомех, к радости, показал себя замечательно. Он установлен на проходной, и задача его элементарна. Каждому работнику перед началом смены монтируется миниатюрное устройство, служащее двум целям. Во-первых, оно содержит в себе программную перфоленту с необходимыми для работы навыками. Во-вторых, блокирует связку кратковременной и долговременной памяти. Вся информация, полученная человеком внутри фабрики, пишется на чистые перфоленты, которые вместе с блокиратором и программой швейных навыков изымаются и уничтожаются автомехом по окончании смены.

Я ежемесячно провожу профилактический осмотр механизма. Дальше, на саму фабрику, не захожу никогда. Мне неуютна идея о том, чтобы доверить свой внутренний мир машине. Но того хуже — потеря воспоминаний, пусть бы даже это были воспоминания о непростом трудовом дне за швейной машинкой.

Если я хочу найти точку бифуркации и расшифровать послание, обнаруженное в голове Сибиллы Жерар, мне придется изменить своим принципам.

С неприятным удивлением обнаруживаю, что изменить личным принципам гораздо труднее, чем изменить принципам общественным. Я шел к фабрике с твердым намерением позволить автомеху сделать со мной то, что делает он с каждым рабочим. Но, придя на место, понял — не смогу. Меня оправдывает только соображение, что посещение фабрики, воспоминания о котором заберет автомех, было бы бессмысленным актом.

Что ж, есть другой путь.

До планового осмотра механизма еще неделя, но несколько дней назад (пять, снова эти пять дней!) мне принесли записку с информацией о мелком сбое в системе. К ней прилагалась перфолента с отчетом. Изучив ее, я выявил простейшую логическую ошибку, тотчас выправленную самим автомехом. Машины, как и люди, накапливают усталость: на микрометр смещаются шестеренки, неточно ложится в колесо перфорация транспортной дорожки; происходит сбой. Как и у людей, у машин имеется предел, до которого проблемы решаются автоматически, и система самостоятельно возвращается к равновесному состоянию. Нечто подобное произошло и с автомехом пять дней назад. Но у меня есть заявка, а значит, и железный повод появиться на фабрике и покопаться в механизмах проходной.

Я проектировал эту систему. И знаю, как ее отключить.

Но прежде придется отключить человека — дежурного техникера у входа. Сегодня это старик Лето, который не так давно был у меня на приеме.

Выражаю обеспокоенность его внешним видом. Предлагаю экспресс-диагностику. Проворачиваю переключатель в позвонке.

Обездвижить человека очень просто.

С машиной дело обстоит чуть сложнее, но и здесь я справляюсь не более чем за три минуты. Как всякий разумный инженер, я предусмотрел возможность экстренной деактивации.

За проходной начинается коридор, потолок которого уходит высоко вверх. В тесных тоннелях Андеграунда я и забыл, какими бесконечными бывают пространства. Коридор, без сомнений, ведет прямо в цех, но я предпочитаю остаться незамеченным, пока не изучу обстановку. Нахожу лестницу, поднимаюсь на несколько пролетов и, стараясь не шуметь, по узкой галерее направляюсь к цеху.

Это место представлялось мне просторным светлым залом, где вдоль стен установлены столы закройщиков, а по центру в несколько рядов швейные машинки с ножным управлением. Я рассчитывал услышать шелест ткани и стрекот машинок и был готов к этому. Я рассчитывал увидеть полсотни веселых швей, которые тотчас окружат меня шутками и смехом, и был готов к этому. Я рассчитывал найти здесь ответ на один простой вопрос: что случилось пять дней назад, когда сработал триггер в голове Сибиллы Жерар, и был готов, как я думал, к чему угодно.

Вот что я вижу: огромное плохо освещенное помещение; по полу вьется медленная конвейерная лента. Вдоль нее стоят фабричные работницы; каждая раз за разом выполняет одну рутинную операцию. Темнота, пропитанная дымом и паром, мешает мне разглядеть подробности или мое собственное нежелание их увидеть?

У конвейера есть несколько развилок. Следую взглядом вдоль одной из линий. Она уходит к дальней стене, вертикально поднимается по ней и возвращается по потолку. В момент второго излома тяжелые темные объекты отрываются от конвейера, но не падают на пол, а раскачиваются маятником; потом зависают, удерживаемые крюками. Наконец, вижу то, что все это время было у меня перед глазами. На крюках, прикрепленных к конвейеру, висят люди. Много-много людей, одетых дорого, бедно, не одетых вовсе, стариков, молодых, женщин, мужчин, детей. Люди из верхнего города. И все как один эскаписты. Ни малейших признаков жизни. На одних лентах невредимые, на других калеки, без рук, ног, лица, половины туловища.

Читаю на табличке: сортировочный цех.

Как во сне прохожу по галерее в следующее помещение. Табличка: препарация. То ли воздух здесь прозрачнее, то ли мой внутренний барьер исчез, но теперь я вижу ясно, что происходит внизу. Тела бережно снимают с крюков, раздевают, обмывают, затаскивают на другой конвейер, вдоль которого снова стоят специалисты по простым операциям. Дисковой пилой делают надрез вдоль туловища. Брызги чего-то красного во все стороны. Вынимают из туловища что-то неприятное, склизкое. Сортируют вынутое, раскладывают по ящикам. Тело между тем продвигается на конвейере к целому скоплению дисковых пил разного размера.

Не успеваю увидеть, что там дальше, — чувствую у себя на плече чью-то руку. Оборачиваюсь.

— Эй, трупак! Почему не в форме и не на рабочем месте? — интересуется человек в черном, в котором видится мне что-то неправильное. Много неправильного. Прежде всего: он мне не знаком. А я знаю каждого жителя Андеграунда. Значит, это человек сверху. Непроизвольно морщусь от осознания, что ко мне прикоснулось нечистое, глубоко порочное существо. Пока я пытаюсь осознать все это, изобразив на всякий случай любезную улыбку, он продолжает:

— Хрена лыбишься, мертвечина? Ноги в руки и назад в цех.

Я понимаю, что проще его отключить, чем пытаться понять. Притворяюсь, что послушался, направляюсь к цеху сортировки. Человек в черном удовлетворенно хмыкает и уходит в противоположную сторону. Возвращаюсь, тянусь ко второму позвонку, пытаюсь провернуть — никакой реакции. Разве что полный изумления взгляд человека, когда он поворачивается ко мне. Разве что его рука с дубинкой, занесенная для удара. Ударить ему, конечно, не удается. Пусть я доктор психологии и адепт изоляции, свой срок на войне я отслужил. А у войны для каждого ровно два урока. Бей первым — таков урок номер один. А второй — умри, если не выучил первый урок.