Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография - Виктор Конецкий

Но именно эта незавершенность с такой пронзительной силой действует на наши сердца и на наш разум, ибо если хочешь воздействовать на ум человека, то должно действовать в первую очередь на его сердце, то есть на его чувства. Так сама безвременная гибель Пушкина служит тому, что он смертью попрал смерть и живет в каждом из нас и будет спасать и защищать нас в веках от рационализма и одиночества.

И потому слова поэта:

Почившим песнь окончил я,Живых надеждою поздравим!

Движение в пространстве…[25]

— Виктор Викторович, вы работаете большей частью в жанре путевой прозы, одном из подотделов, так сказать, прозы документальной. Чем, на ваш взгляд, можно объяснить непреходящий читательский интерес к этому жанру.

— Думаю, к разгадке этих причин ближе литераторов стоят социологи. Современный нам человек, говорят они, при всей его сегодняшней узкой профессиональной специализации, совершенно убежден, что может быть свидетелем самых разных событий, в какой бы точке пространства они ни происходили. Поддерживают его в этом мнении средства массовых коммуникаций, прежде всего телевидение. Оно может сделать москвича, сидящего дома у телевизора, свидетелем старта ракеты на Байконуре, зрителем концерта в «Ла Скала» или футбольного матча в Лондоне. Потом этот зритель берет в руки книгу, превращается в читателя и требует от прозы той же подлинности, той же документальности предлагаемой ему информации. Этот читатель — дитя своего информативного века. Он может быть холоден к беллетристике, потому что подозревает ее в «придуманных» событиях, ситуациях, характерах. Он требует фактов. Документальная проза, путевая в частности, предоставляет читателю эти факты в изобилии (разумеется, преломляя их видением автора).

Есть здесь, кстати, и еще один любопытный момент. Документальная проза, как правило, пишется от первого лица. Такой прием, разумеется, возможен и в любом другом литературном жанре. Но здесь все эти разбросанные по страницам «я придумал», «я сказал», «я выстрелил» производят сильнейший психологический эффект: они сближают, даже идентифицируют читателя и рассказчика. У человека, взявшего такую книгу в руки, рождается иллюзия собственного участия в том или ином событии. Это он, читатель, оказывается в плену у туземцев, или штурмует горные вершины, или спасается в кораблекрушении. По первому признаку, по тому, что читатель сопереживает изложенному на бумаге, — это литература. И все же…

В настоящей путевой прозе главное как раз то, о чем мы тут говорили пока в скобках, — видение автора. Его субъективное отношение к окружающему, его ассоциации по самым различным поводам. Прекрасно трудился в этом жанре Юхан Смуул… А вы не задумывались когда-нибудь: почему для многих писателей, талантливо работавших в этом жанре, он чаще всего был проходным в их творчестве? Дело в том, что путевая проза требует двойной профессионализации — и как литератора, и как «путешественника». А совместить эти две вещи, на мой взгляд, чрезвычайно сложно. Они мешают друг другу, и я бы, скажем, не разрешал командовать морским кораблем человеку с творческим воображением, образным мышлением. В совершенно безобидной ситуации ему уже чудится брошенное на рифы судно. А в ситуации действительно опасной он запросто может «зевнуть», уносимый своим воображением за сотни миль.

— Да не услышит эти слова ваше морское начальство: не вы ли и корабли водите, и книги пишете?

— Морскому начальству я скажу, что само осознание мною потенциальной опасности такого «совместительства» — писатель и моряк — значительно снижает эту опасность. В море я все время контролирую себя. Понимаю, возможно, все это звучит противоречиво, как противоречив, кстати, и сам этот жанр — путевая проза. По сути, это скорее даже и не жанр, а, если хотите, творческое кредо: писать только о том, что видишь, что досконально знаешь, что сам пережил. В этом смысле писатель, на годы погружающийся в изучение фактического материала для очередного своего романа, в гораздо большей степени писатель-путешественник, чем те, кто пишет вприглядку о диковинных пейзажах. И еще: путевая проза — это движение в пространстве. И, отправляясь в путь, ты не знаешь, с чем встретишься на этом пути: с человеческой драмой или уморительной ситуацией. Писатель тут должен, что называется, «бить с обеих рук» — владеть самыми разнообразными приемами творчества — от легкой, неназойливой иронии, доброго юмора до умения передать, запечатлеть на бумаге горе и слезы.

— Два года назад вышла третья книга вашей путевой прозы «Морские сны». И хоть сказано в аннотации к ней, что она продолжает книги «Соленый лед» и «Среди мифов и рифов», в чем-то она совершенно иная…

— Вы не ошибаетесь. Раньше каждый мой новый морской рейс превращался для меня в «охоту за фактами», хотелось найти там, в море, в его людях, нечто такое, чего не встретишь на берегу. Прошли годы, прежде чем я понял то, что задолго до меня открыл для себя Бодлер, прекрасный поэт: «…все наше же лицо встречает нас в пространстве…» И для меня путевая проза превратилась в дорогу к себе. По сути, это мысли вслух, приходящие ко мне там, на мостике, в отрешении от обычных наших суетливых сухопутных дел.

— Но мысли вслух — это ведь исповедь, ну почти исповедь…

— Да, исповедь человека, отправляющегося в новую дорогу и завершающего свой маршрут. Это всегда два разных человека, это всегда движение, всегда динамика духовных перемен. Суть дороги — в движении духа, развитии характера, в той разности конечного и начального потенциалов, за которой интересно следить читателю. Как выяснилось в работе над «Морскими снами», писать впрямую о себе, своих собственных ощущениях, порожденных долгим путешествием-размышлением, куда как сложнее, чем описывать жизнь своих товарищей-моряков.

Я мог, к примеру, в «Пути к причалу» написать о том, как тонули люди, как выбросило их суденышко на рифы, как погиб боцман Росомаха. Но как написать о том, как тонул я сам? В жанре исповеди надо еще многое искать.

— Но будете ли вы искать? Вот кончаются же «Морские сны» словами: «Года к суровой прозе клонят. Пора расставаться с путевой

— Мне часто представляется документальная проза в образе некой литературно-критической статьи: листаешь книгу своей ли, чужой ли жизни и пишешь по поводу прочитанного. Ты вроде бы и не создаешь характеров, но только пересказываешь их с большим или меньшим успехом. Лев Толстой говорил: «В умной критике искусства все правда, но не ВСЯ правда, а искусство потому только искусство, что оно ВСЕ».