Три Нити (СИ) - "natlalihuitl"

Завороженный рассказом Сиа, я представил богов среди полчищ косматых, приземистых рогпа; должно быть, они сияли, как солнечные лучи в темноте!

— Когда колдуны вепвавет, прабабки и прадеды нынешних шенов, увидели больного, они склонились перед ним и назвали именем своего бога — Эрлик. Они поднесли ему переливающиеся слитки метеоритного железа, завернутые в окрашенные ткани, зеленоватые конусы санга, кусочки душистой смолы, теплые сердца и отрубленные конечности на серебряных блюдах. Это был ваш первый Железный господин, и первый из ремет, кого болезнь наградила новыми, невиданными прежде способностями — перед тем, как убить.

Стараниями ли колдунов, или по иной причине, он смог прожить с недугом почти три месяца. Затем ваши старейшины признали воплощением Эрлика следующую жертву хвори, тоже из ремет, — та прожила почти год. Уно, как тебе известно, тридцать восьмой в это ряду; он стал Железным господином целых пятьдесят лет назад. Как видишь, мы приспособились к болезни — или, может быть, она приспособилась к нам. В любом случае, ремет научились управляться с тайнами этого мира, не сумев разгадать их.

Сиа вздохнул, содрогнувшись всем телом, от макушки до пят, и испытующе глянул на меня — видимо, проверял, понял ли я хоть что-нибудь из его рассказа. От пристального взгляда лекаря даже в носу засвербило; я оглушительно чихнул.

— А знаешь, что наши предки раньше верили, что чихание удаляет лишние мысли? Не вы одни умеете придумывать всякое, — улыбнувшись, сказал старик. Его глаза, полускрытые складками кожи, весело блестели — кажется, Сиа был доволен тем, что у него снова есть на попечении ребенок, пускай и хвостатый.

***

— Сокровище! В полночь сияешь Луной, а в полдень пылаешь Солнцем,

Плоды и богатства, слонов и коров ты порождаешь, о Мать!

Пребывая в сиденье из лотосов, облаченная в белое платье,

Умываешься ты из сосуда, что держит божественный слон.

Обитай в моем доме, Шри-Лакшми, рожденная из молока,

Супруга богов и служанка! Пусть твои семена взрастут!

***

Время, свободное от занятий, я часто проводил в саду, возясь с игрушками, которые сделал для меня Шаи: они шагали, ползали, вращали выпуклыми глазами и издавали самые разные звуки, от комариного писка до бычьего рева. Иногда я запускал их наперегонки по заросшим сорняками дорожкам; иногда заставлял сражаться друг с другом. Моей любимицей была стрекоза с длинными, чуть расширяющимися на концах крыльями, которую можно было подбросить к самому потолку и смотреть, как она медленно опускается обратно, вращаясь в потоках воздуха. Еще мне нравилось карабкаться по одичавшим деревьям и сбивать растущие на них плоды; те со свистом летели вниз, лопались и разбрызгивали во все стороны желто-рыжую или лиловую мякоть. Правда, иногда я и сам оступался и падал прямо в черную пшеницу, которая тут же, мстительно шурша, впивалась в меня усиками; но эта опасность была частью веселья. Надо было просто представить, что пол — это раскаленная, пузырящаяся лава, которой ни в коем случае нельзя касаться, и с удвоенной силой цепляться когтями за ветки.

На третий уровень дворца, где обитали лха, я поднимался обычно в сопровождении Шаи или Сиа. Несмотря на все внушения лекаря, мне все еще страшно было попадаться на глаза Железному господину или Палден Лхамо; но однажды я все-таки забрел наверх в одиночку. В тот день в зале-саду было особенно неуютно: из раскрытого рта Когтя тянуло сквозняком и влагой, от которой темнела кора на деревьях. Да еще и за стенами шумел дождь — кажется, во внешнем мире уже начиналась весна. Поежившись от сырости, я уткнулся взглядом в серую накипь облаков, плотно облепившую бока дворца. Те ползли куда-то на юг. Я представил, как их разбухшие тени скользят сейчас по зеркальным водам Бьяцо, по золотым крышам столицы и полям за ними, по бусам на груди знатных дам, по ярким шапкам собравшихся в путь торговцев и спинам неутомимых шингпа, кланяющихся оттаявшей земле, и вдруг в груди кольнуло от осознания того, что эти небесные чертоги — не только мое жилище, но и моя тюрьма; что праздничное шествие желтого осла и синего быка, зеленого оленя и коричневого верблюда[8] я до конца своих дней буду наблюдать только изнутри Когтя. Тогда я встряхнул головой, отгоняя непрошеные мысли, и решил, что настало время изучить и другие части дворца.

Увы, наверху не было ничего занятного — такие же белые стены, как и на среднем уровне, разве что двери лепились поближе друг к другу. В отличие от владений лекаря, где шагу нельзя было ступить, чтобы не испачкать рукав или прилипнуть туфлею к пятнам пролитого снадобья, здесь царила удивительная чистота: ни пылинки, ни паутинки, ни следа на полу. Пустые покои, мелькавшие в проемах дверей, казались утопленными в молоке от того, что кровати, стулья и столы были обмотаны плотной белой тканью без единого пятнышка. Только одна спальня отличалась от прочих: свет ламп внутри едва теплился; тяжелые покрывала сорвали с предметов, скомкали и забросили в самый дальний угол. Все это показалось мне крайне любопытным. Побродив с минуту у порога и убедившись, что внутри никого нет, я решился войти.

Кажется, кто-то был здесь совсем недавно. Пестрый ковер на полу был примят; в воздухе чувствовался слабый запах благовоний. На узкой постели поверх ватного одеяла лежали три чуба: одно из красно-золотой парчи, с рядом мелких зубчиков по подолу, другое — из полосатого серо-голубого шелка, а третье — из хлопка, расшитого рядами мелких монеток. С деревянного набалдашника, изображавшего голову снежного льва, свисали три пояса, утяжеленные узорчатыми подвесками. Выглядело все так, будто хозяин комнаты выбирал-выбирал, какой наряд ему больше к лицу, не выбрал, плюнул, да так и ушел голым.

И возвращаться он что-то не торопился… Чем дольше я рассматривал это место, тем больше странностей находил в нем — особенно в том, как расставлены мелкие вещицы на прикроватном столике. Овальное зеркало на тонкой серебряной ножке, многорукие ци-ци из бронзы и слоновой кости, раковины с засохшими бальзамами и лакированные шкатулки были выстроены строго по высоте; щеточки, кисточки, щипцы и потемневший от времени колокольчик теснились бок к боку, голова к голове, как жареные пирожки на противне под Новый год. На самом краешке стола лежали ягоды рудракши, сухие и сморщенные, и толстая книга, раскрытая посредине. Я знал, что не пойму в ней ни слова, но все равно приподнял и взвесил в ладонях, восхищаясь тяжестью бумаги.

— А, вот ты где! — воскликнули у меня за спиной; от неожиданности я, разумеется, вздрогнул и выронил книгу из лап. — Почему прогуливаем занятия?

К моему удивлению это был Шаи. Это правда, что в утренние часы он обучал меня всевозможным наукам. Но сегодня я никак не ожидал его увидеть, ведь накануне в городе был праздник Шо! А праздники Шаи любил, по мнению его отца — даже слишком.

— Ну так. Почему прогуливаем?

— Ыыэээ… Просто… — я повращал глазами, пытаясь придумать отговорку получше, но с языка само собой сорвалось только одно. — А чья это спальня?

Шаи помедлил с ответом. Я испугался — не разозлил ли его мой вопрос? Но лицо лха, на котором обычно радость и печаль виднелись яснее, чем черные козы на заснеженном поле, было непроницаемо.

— Моей матери.

— А где она?

— Спит.

— Как… другие боги?

— Да, как другие боги, — он вошел в спальню, сел на кровать и провел ладонью по безделушкам, разложенным перед столиком. Глядя, как он катает под подушечками пальцев ягоды рудракши, я спросил:

— Почему Сиа никогда не рассказывает о ней?

— Может, потому что ему стыдно? — буркнул себе под нос лха.

— За что? Он что-то сделал ей?

— Он не удержал ее, — Шаи сжал сухие ягоды в кулаке так, что костяшки побелели. — Хотя мог бы. И должен был. Тиа была хорошей женщиной, Нуму. Доброй. Она любила меня. Я почти не помню ее лица; но помню, что у нее были длинные волосы; они пахли, как черный чай… И она пела мне песни — те, которые узнала от своей матери; про широкие реки, полные зеленого ила и бирюзовых рыб, про горящие по вечерам лампы и ветер в тростниках… После них я всегда видел сны про наш далекий дом. А потом с ней случилось то, что случалось почти со всеми многажды рожденными: она начала сходить с ума.