Нерусская Русь. Тысячелетнее Иго - Андрей Буровский

– А вы что это собрались по трое?! Указ нарушаете? Измену затеяли?!

«Собравшиеся по трое» улыбаются, естественно, но улыбки – и это тоже естественно, получаются довольно кривые.

В моей собственной семье дед, Вальтер Эдуардович Шмидт, как старший сын в семье, не подлежал призыву, но был выслан в Карелию – подальше от театра военных действий, – вдруг перебежит к неприятелю. А вот его родной брат Курт Эдуардович Шмидт был призван в армию и в ходе военных действий отравлен газами. Он умер не сразу, а только в 1922 году в родном Пскове от скоротечной чахотки.

Что должны думать о политике Российской империи потомки, друзья, родственники, знакомые братьев, один из которых – погибший за Россию фронтовик, а другой – высланное подальше подозрительное лицо?

Готовился и указ о поголовной высылке немцев из Поволжья в Сибирь. Готовили его еще с декабря 1915 года, а планировали высылку на весну 1917 года. В порядке начала депортации 6 февраля 1917 года Николай II подписывает Указ о применении «ликвидационных законов», то есть об экспроприации земель и собственности поволжских немцев. У императорского правительства просто не хватило времени, чтобы довести дело до конца, но отметим, Николай II принимал принципиально такие же решения, что и Сталин.

Временное правительство специальным постановлением от 11 марта 1917 года приостановило применение всего «ликвидационного» законодательства: пусть судьбу поволжских немцев решает Учредительное собрание.

Разумеется, так называемые «левые» уже в 1915 году кричали о шовинистическом угаре и считали все антинемецкие законы однозначно гадостью и преступлением. Левые «победили», и летом 1917 года многие российские политики, только что принимавшие активнейшее участие в борьбе с «германизмом», начали нелепо и в основном лживо оправдываться, пытаясь снять с себя ответственность. Это все не они, это царизм!

Конечно же, и «борьба с германизмом» – не просто «шовинистический угар буржуазного общества», а некая уродливая реакция на уродства прежнего общественного устройства, в том числе на немецкое засилье.

Но реакция «левых» еще уродливее… И венчает это уродство в борьбе с уродством, борющимся с родством, самое уродливое: причудливое германское полугосударство в Поволжье. Уже в 1918 году возникает одна из первых в Советской России национально-территориальных автономий – Трудовая коммуна Автономной области Немцев Поволжья. В 1924 году, с созданием СССР, Трудовую коммуну переименовали в Автономную ССР немцев Поволжья со столицей в Покровске (с 1931 года – Энгельс).

Разумеется, нельзя было в 1941 году возлагать на поволжских немцев некую «ответственность за Гитлера». Невозможно простить массовых депортаций, трудовых армий и смертей. Но ведь и создавать это полугосударство было нельзя.

В современной России депортации немцев 1941 года помнятся, а вот срамота немецких погромов и попытки депортаций царского времени забыты уже потому, что русские туземцы не имеют к этому совершенно никакого отношения. Для 90 % населения России все это – какие-то верхушечные разборки, почти как борьба придворных партий XVIII века.

Но по сословию русских европейцев эти события прошлись крепко – слишком сильно это сословие германизировано, слишком много в нем немцев и потомков немцев.

Национальная революция?

Давно уже обсуждалось, что Гражданская война среди всего прочего была «антинемецкой» национальной революцией[138]. Не уверен, что это главное содержание событий, но, судя по всему, была в них и такая струя.

Напомню, что многие были уверены – народ ненавидит, по крайней мере не любит немцев. Утверждение это неточно, потому что германофобии в России не было и нет. Но «потеснить» немцев хотели.

Ходили упорные слухи о том, что императрица держит у себя в спальне радиопередатчик и сообщает все секретные сведения германскому генеральному штабу. Скорее всего, это неправда, но слух-то какой!

А вот анекдот, за рассказывание которого в 1916 году можно было обрести нешуточные неприятности…

Приезжает Брусилов в Зимний дворец, видит – за колонной рыдает цесаревич Алексей.

– Почему вы плачете, Ваше Высочество?!

– Как же мне не плакать?! Немцы наших бьют – папенька плачет, а наши бьют немцев – маменька плачет!

Смех смехом, а ведь и об этом говорили!

Немецкий погром в Петербурге в 1914 году был интеллигентским, верхушечным. А в Москве погром произошел самый что ни на есть простонародный.

Начался он с того, что 27 мая 1915 года толпа пошла на Марфо-Мариинскую обитель: этот монастырь основала сестра императрицы Александры Елизавета. Прошел слух, что во время посещения госпиталя великая княгиня велела положить немецких раненых на кровати, а русских – на пол: ведь немцы – культурная нация и привыкли спать на кроватях, а «русским все равно». Ничего подобного не было, но для толпы уже не было важно, что соответствует действительности, а что нет. «Долой немку!» – ревел народ.

Кричали еще, что в монастыре она прячет своего брата Эрнста Гессенского. Не растерявшись, Елизавета вышла к толпе и предложила им обыскать монастырь. В нее тут же полетели камни, никто ничего не слушал. Прибывшая полиция открыла огонь, и в толпе стали кричать: «У вас нет патронов на фронте, но есть патроны для нас!»

Полиция защитила родственницу императора, но в самой Москве не вмешивалась, когда толпа грабила и разбивала магазины, принадлежащие немцам. Безумие длилось больше двух суток.

Два народа в одном

Независимо от роли этнических немцев Первая мировая война предельно обнажила противостояние русских европейцев и туземцев.

Во всей Европе шло ликование, когда начались массовые мобилизации и объявления войны. В Петербурге – в точности как в Лондоне, Париже и Берлине, празднично одетые толпы с криками «ура» и с пением патриотических песен сходились к Зимнему дворцу, танцевали на мостовой. К этим веселым, разряженным выходили царь с царицей, слушали верноподданнические восторги. Все предвкушали победу.

Но ничего подобного не возникло «во глубине России». Не было там ликования, не было нарядных толп, не было всплесков патриотического восторга. И немецких погромов тоже не было. Если и были «обиженные» засильем немцев русские люди, то не в деревнях. Антинемецкую линию и проводили не они.

Алексей Толстой четко определил, что «хитрые русские мужики» отлично видели: «они только бессловесный скот, мясо в той войне, затеянной господами»[139].

Была лояльность – готовность выполнять долг, но уже осенью 1914 года число дезертиров превосходило всякое вероятие. Можно как угодно относиться к этому, но у народов Европы дезертирство было очень, очень непочтенным явлением. В книгах и Джона Голсуорси, и Пьера Даниноса комплиментом звучит: «Он безупречно вел себя во время войны»[140].

В России большинство крестьян воевать вовсе не хотели; они только терпели призыв, как «налог кровью», и то пока армия побеждала. К концу же 1916 года великое множество дезертиров делали почти неуправляемой ситуацию в прифронтовой полосе. В некоторых деревнях число дезертиров превысило число призывников.

Причем во всех странах Европы, в том числе в Германии и в Венгрии, где в 1918 году тоже произошли революции, не было массового дезертирства, ставшего в России серьезной политической проблемой.

Я уже не раз описывал потрясающие сцены, которые разыгрывались в августе 1914 года: когда эшелоны с мобилизованными крестьянскими парнями скопились под Петербургом. Дачный сезон еще в разгаре, дачники целыми семьями выходили к полотну железной дороги. И выясняется: интеллигенции и «народу» просто не о чем говорить. Карабкаясь на крутые железнодорожные насыпи, интеллигенция будет изо всех сил коверкать свой русский язык, пытаясь говорить на «народном» языке. А солдаты будут отвечать им, так же старательно подбирая слова и обороты «барской» речи, стараясь имитировать стиль общения интеллигенции.

Те и другие честно пытаются увидеть друг в друге дорогих сородичей, людей своего народа и той же исторической судьбы. Но весь строй понятий, представления, бытовые привычки, даже язык этих людей так различны, что братания крестьянских парней и прекраснодушных русских интеллигентов не получится. Даже перед лицом громадной и страшной войны, в совершенно искренней попытке национального объединения.

Все свидетели этих общений на железнодорожных насыпях очень хорошо запомнили эпизод, о котором было неприятно, но очень полезно вспоминать. Знаю я об этом и из семейных преданий, и из литературы[141].

Кошмар Октябрьского переворота и всего дальнейшего вызывал у русских европейцев четкое ощущение – Россия отпала от Европы. Для них это виделось как позор, гибель и как неслыханная гадость. Писал об этом и Николай Гумилев: