Новая история денег. От появления до криптовалют - Андрей Всеволодович Остальский

вот что есть, так это довольно высокая безработица, при которой иметь постоянный приличный заработок — уже само по себе счастливый жребий, и никакого дополнительного стимулирования не требуется. Мало того, частью общества премии воспринимаются как нечто подобное чаевым, к которым традиционно существует несколько презрительное отношение. (И, если вдуматься, действительно, разве чаевые — не та же премия по своей сути?) Далее — сотрудники такого института по условиям своего контракта обязаны находить экономически выгодные инновации, и если они в этом не преуспевают, то за что же им зарплату платить и при чем тут премии?

Ну и наконец, последнее, но очень важное обстоятельство: японцы чрезвычайно, до трепетности, уважают свою валюту — иену. Вера в нее почти абсолютна. А долго бы она, эта вера, продержалась, если бы иена была валютой слабой, неконвертируемой, неполноценной по отношению к другим, к тому же доллару — деньгам победителей и оккупантов? И если бы на иену не все и не всегда можно было бы купить? Японцы народ стоический, подождали бы, потерпели. Некоторое время. Не очень долго. А потом началось бы, пожалуй, весеннее, осеннее или зимнее «наступление трудящихся» (это был такой любимый советскими пропагандистами термин). И стали бы тогда японцы требовать себе всяких поблажек и действительно премий, например. Но и премии вряд ли бы помогли. С уважением можно относиться только к настоящим деньгам, ведь они мера твоего труда и социального статуса.

Но вернемся к НЭПу. В 1922 году Ленин решил, что особенности русского национального характера тоже требуют существования уважаемой, крепкой валюты. По крайней мере, до тех пор, пока большевики не укрепят свою власть. Ему с трудом удалось уговорить своих товарищей по партии — им было до боли обидно согласиться на восстановление этого уже почти уничтоженного, презренного буржуазного института, этой гнусной сути капитализма, проклятой Марксом (помните: «мать всех извращений, разрушитель всех социальных отношений»). Я уверен: если бы Ленин товарищей не уговорил, то советской власти очень скоро пришел бы конец. Парадокс: конвертируемая валюта как спаситель коммунистической власти.

Вернуться к названию «рубль» — это было, конечно, уже чересчур. Поэтому долго и мучительно искали замену: предлагали старинную гривну, целковый, еще какие-то нелепые слова, но потом наконец остановились на червонце. Тоже вроде бы старорежимное слово — им обозначалась золотая монета номиналом в десять рублей, придуманная министром финансов, а затем премьером Сергеем Юльевичем Витте как переходная мера к конвертируемости. (Так называемый новый империал; чеканился также и полуимпериал достоинством в пять рублей золотом.) Так или иначе, но само это слово — «червонец» — ассоциировалось с самой эффективной денежной реформой в истории России. Тогда, в конце XIX века, Витте жестко привязал рубль к золоту, дал Государственному банку право печатать обеспеченные золотом банкноты (см. главу «Страсти по золоту и прокурор инфляции»). Червонец, соответственно, и был прежде всего золотой монетой. Но практически одновременно началось и печатание бумажных червонцев, которые воспринимались как полномочные представители золота и пользовались полнейшим доверием населения и внутри страны, и за рубежом. И даже когда тихой сапой вернулся в страну рубль, уже обеспеченный лишь «всем достоянием Союза ССР», он долго еще нес на себе отсвет того, червонного золота, помогавшего вершить круговорот товарного обмена почти до самой войны. И даже в 60-е приходилось слышать мечтательные воспоминания старушек: «Эх, вот до войны была селедка так селедка… а ветчина, а хлеб, а конфеты!» Как водится, старушки все преувеличивали, конечно, и даже подзабыли, что перед самой войной уже начались серьезные перебои со снабжением — рубль уже не имел былой силы. Да и денег многим не хватало даже на товары первой необходимости. Один мой знакомый старшего поколения рассказывал, что в его малообеспеченной интеллигентской семье до войны в Москве все спали без постельного белья — оно было непозволительной роскошью.

Интересно, что Сталин полностью и окончательно свернул НЭП именно в самом начале 30-х годов (отправив нэпманов на этот раз не назад под лавки, а в места более отдаленные). Случайно ли совпадение со временем Великой депрессии? Думаю, что нет. То есть, без сомнения, ликвидация всякого частного предпринимательства и отказ от конвертируемости национальной валюты наверняка и так входили в планы Сталина (в отличие от Бухарина и правой оппозиции). Но разор, учиненный Великой депрессией на Западе, и особенно в наиболее близкой из западных стран — Германии, вероятно, ускорил события. Появился дополнительный аргумент в пользу более полного и быстрого отгораживания от внешнего мира. Справедливости ради надо отметить: на фоне очередей на биржах труда, картин закрывающихся заводов и разорявшихся банков с рыдающими мелкими вкладчиками у захлопнутых окошек, советская стабильность производила выигрышное впечатление. Недаром многие посещавшие тогда Советский Союз представители левой интеллигенции возвращались назад с восторженными рассказами. (Надо думать, им еще и умело показывали то, что надо, и не показывали того, про что им знать было необязательно.) Правда, тогда же, в тридцатые, выяснилось, что без побудительной силы нормально функционирующих денег экономика не особенно торопится развиваться. Чем побудить бестолковых человеков трудиться во имя светлого будущего не разгибая спины? Лозунги, вера в «отложенное», будущее счастье отчасти помогали, равно как и западные специалисты, которых во времена спада и Великой депрессии можно было заманить в СССР за небольшие деньги. В условиях кризиса перепроизводства и недопотребления тот же Запад с радостью продавал — и недорого — любое необходимое для индустриализации оборудование (без немецких и английских станков уж точно ничего не вышло бы). Продолжалось и выкачивание ресурсов из деревни. Но всего этого было недостаточно. И рецепт был найден: дармовой труд миллионов заключенных. Одним ударом решались сразу две задачи — и массовые репрессии, укреплявшие режим, и быстрое экономическое развитие при минимальных затратах. Труд зэков, конечно, был малоэффективным, как и всякий рабский труд, но количество переходит в качество — за счет исключительно массового характера этого дешевого труда удавалось и реки поворачивать вспять, и огромные заводы запускать, и лес валить в необходимом объеме. Система, созданная в деревне, тоже приближалась к рабской или, по крайней мере, крепостнической: крестьяне не могли выбирать себе место жительства и работы, были прикреплены, как к помещикам, к колхозам и вынуждены были трудиться почти даром — за минимум, необходимый для простого восстановления жизненных сил. Вся прибавочная стоимость (если следовать формуле Маркса) присваивалась государством. Но так не могло продолжаться вечно, и после смерти Сталина в системе начались сбои. Новые вожди не понимали, что есть только два способа заставить людей и общество напряженно работать: либо кнут, либо пряник. Попытка же создать гибрид из двух этих инструментов не могла закончиться