Царские врата - Елена Крюкова

– Бродяжка с вокзала, – зашептала мне Римма на ухо. – Вчера привезли. Старая, роды – первые. Куда его денет, младенчика-то? Отдавать в приют не будет. Сама, говорит, выкормлю… и выращу… На ней лохмотья были – ужас! Сожгли во дворе. Халатик вот ей дали… я – из дома – платье принесу… подарю…

Вокзальная тетка лежала тихо, закрыв глаза. В одиночку боролась с болью. Понимала – говорят о ней.

– Римма, ты иди, – сказала я. – Без тебя справлюсь. Иди.

– Я – ненадолго… вот только родню встречу… покормлю, слышь… и назад…

Стемнело. Под потолком зажглись белые длинные лампы. Я осталась в сомнительном отделении одна, с двумя роженицами.

Первая, молодая, все кричала. Кричала дико, надсадно; умолкала, дышала тяжело и хрипло. Я часто заглядывала в палату, проверяла.

Однажды поглядела – молодая спала. Раскрыв рот, по-настоящему спала! Я даже присвистнула от удивления. Вот это да! Уже наработалась, что ли?

– Схватки у нее куда-то делись, – тихо, прокуренно-хрипло бросила бродяжка. – Сперва приходили как часы. Каждые двадцать минут. А теперь вот – пропали.

– Ну и ладно, – бодро сказала я, – вот и отдохнет.

– А может, это плохо? – спросила бродяжка. Я тайком оглядела ее лицо. На цыганку похожа: смуглая, щеки в морщинах, волосы иссиня-черные, как вороново крыло или чернослив.

– У каждой бабы свои роды, – сказала я как можно веселее. – Ты-то сама как? Скоро будем рожать?

Я произнесла это важно, как заправская акушерка. Бродяжка поморщилась.

– Откуда знаю. Тянет внизу живота. Схватки через пять минут.

– Через пять? Так часто?

– Ну да. Вот опять.

Отвернула голову. Закрыла сливины глаза. Дегтярные волосы крылом накрыли щеку.

– Слушай, а ты не…

– Ребенка примешь, – сказала она хрипло. Подняла колени, почти к подбородку, откинула одеяло, волчьим воем завопила! Руки раскинула, хваталась за железные края койки, будто в лодке плыла тонущей и за борта отчаянно держалась!

– Помогай!

Мокрые смоляные волосы змеями вились вокруг головы.

Девчонка с другой койки ошалело смотрела на нас обеих.

– Давай в родовую! – крикнула я и схватила бродяжку за плечи.

– Как я встану?!

– Просто! Держись!

Я просунула руки ей под спину. Она послушно встала. Босыми ногами ступила по холодному полу – шаг, другой.

Добежали. Дверь. Распахнуть. Стол. Высокий! Бродяжка держала живот обеими руками

– Лезь! Я тебя подсажу!

Я обхватила ее тяжелое тело руками и стала толкать – вверх, наверх.

– Ложись!

Живот шевелился, дышал, дрожал.

Стеклянные шкафы. Опасные инструменты. За прозрачной дверцей шкафа я увидала на лотке тонкие лезвия. Скальпели. Бродяжка хрипела. Я зло ударила локтем стеклянную дверцу. Осколки посыпались на пол. В дыру с острыми зазубренными, колкими краями осторожно просунула руку. Кинулась к родильному столу.

– Погоди… Сейчас!

Легко ударила, полоснула по коже, по теплому, живому, белому, розовому.

Хорошо, не задела лезвием головку. Ход в жизнь свободен.

Ребенок выскользнул наружу стремительно, скользкая, красно-розовая, горячая мокрая рыба – я успела подхватить его.

Мальчик. Мужчина. Солдат.

Не надо – чтобы солдат. Не надо.

А тебя никто не спросит, надо или нет.

Я сорвала с вешалки белый чистый халат. В халат его завернула. Он перестал орать. Бродяжка лежала тихо. Не шевелилась.

Что, и мать заснула, что ли?

– Погляди, какой у тебя сынок…

Сливовые глаза медленно раскрылись. Косили. Дрожали. Стеклянно, горько плыли слезы.

В дверях стояла Римма. Акушерка, тяжело дыша, глядела на меня, на родильницу, на ребенка у меня на руках.

– Ты молодец, – сказала Римма. Губы ее прыгали. – Нажми ей на живот, послед выйдет. Ты на акушерку училась, что ли?

– Нет. Не училась.

Меня колыхали крупные, холодные волны. Будто бы плыла в ночном море, в одинокой лодке, под дрожащими звездами, все плыла и плыла, и не было мне спасения, и не было прощенья.

Я уже взрослый.

Я взрослый, а она – маленькая.

Она стареет – и кажется мне все меньше. Она кажется мне совсем девочкой, особенно когда сидит за кухонным столом вот так, чуть сгорбившись, и на коленях у нее – миска с тестом, и она одной рукой, ловко, смешно перебирая пальцами, будто птичку за крылья хватает, месит тесто. Мне пирожки хочет печь – знает, что я люблю пирожки. Ее пирожки смешные, похожие на птичек, с клювиками.

Мама! Мама! Я очень люблю тебя.

Мы с тобой одни живем, без отца. Ты все мне про него рассказала. И про себя тоже. Я должен был восстать против твоей прежней жизни; но я не восстал, не проклял тебя и не ушел от тебя. Я люблю тебя еще больше.

Это я у тебя взрослый сейчас. А ты у меня – девчонка. Худая такая девочка. Как я ни пытаюсь тебя накормить – ты не ешь. Говоришь: не хочу, это тебе.

Это мне. Все – мне. Все – всегда – мне.

Где мой отец?! Он остался там. Где стреляют.

Во мне его кровь. Я – полукровка. Почему я хочу стрелять? Стрелять! И – убить. Убить их всех.

Кто всю жизнь мучит мою мать, а я смотрю на это и делаю вид, что ничего не вижу.

Алена спала – рано утром на работу. Иван сидел за кухонным столом. На столе чекушка водки; на тарелке перед Иваном разрезанная холодная картофелина, зеленый, как крокодилья кожа, огурец. «Вот я взрослый, и вот я пью. Она будет переживать. Она никогда не ругается. Только вздыхает. Что она делает после работы? Куда-то еще идет. Говорит – кому-то помогает. У нее же у самой силы скоро закончатся».

Он налил себе водки в маленький граненый стакан – в таких на рынке продавали орехи и ягоды. «Почему в маленький насыпают, а не в большой? Чтобы меньше вошло, а цену как за большой взять. Везде обман, и здесь тоже. Куриный, бабий, мелкий, а обман».

Водка сладко и гадко обожгла глотку. Иван цапнул зубами огурец. «Я тоже сегодня наработался. Уработался, можно сказать. Троих закопал. Молодого парня, моего ровесника. Дедка одного, знаменитого, кажется, профессора, доктора, да… и еще маленькую девочку. Девчонку жалко до смерти. До смерти, опять до смерти. Люблю до смерти, жалко до смерти, ненавижу – тоже до смерти. Смертью мы меряем все, что ли?»

Блаженство обволокло голову, жаром потекло в живот, в ноги. Он аккуратно очистил картофелину от кожуры, она была ледяная, синяя; Иван щедро обмакнул ее в соль. «Синяя картошка; как рожа мертвеца». Продолжал жевать, спокойно, равнодушно рабочий день вспоминая. Профессор лежал в гробу с улыбкой, можно сказать, счастливый. Изящные сухие руки тихо лежали одна на другой.

Плеснул в стакан еще водки. Выпил; проскочило как по маслу. Сперва понюхал кусок ржаного, потом с наслаждением вгрызся в него. Сколько народу спас этот мертвый дед! Немерено. Врач, хирург известный, делал операции на сердце. Ах ты, вспомнил! Эх, вспомнил! Рассмеялся беззвучно. «Одного покойничка вспомнил, ха… В руках вместо иконы – бутылка водки!» Он спросил тогда старуху в черном, нафталином воняющем платке, зачем – бутылка. «А это, миленькай, он попросил – с собою – туда – на тот свет, значитца – штобы беленькую ему с собой положили… там, говорит, без бутылочки скушно будет… а ну как в ад попаду, а не в рай, и пытать-то меня начнут, убивать, – а я из бутылочки отопью – и не страшно мне будет!» «А страшно умирать?» – отчего-то тогда спросил Иван, стоя по колено в кислой кирпично-коричневой грязи, держа лопату наперевес, как автомат. «Не-е-е-ет, милый, не-е-е-ет! совсем не страшно… я, чай, видала… Я всю Псалтырь над ним прогудела… а на него все кошусь, все гляжу – не страшно ли ему? А уж без движенья лежал. Сперва ахал-охал, потом просветлел мордой-то весь, аж просиял, и улыбка взошла. Вот… с улыбкой-то и лежит. Я бормочу: Феденька, последнее словцо скажи! А он мне: бутылочку бы с собой! В раю без водочки соскучусь! А если в ад попаду – напьюсь и песни запою!»

– Никто не убережется, – сказал Иван вслух, громко. – Никто.

Сколько времени на кладбище проработал – а только сейчас дошло.

И он ляжет в эту сырую, рыжую скользкую яму. И на его последний деревянный дом будут бросать комья сырой земли.

Если – кто-то – будет.

Где умрет?! Когда?!

– Нет, этого… врешь… не будет никогда.

С кем угодно. Но не со мной.

Со всеми! С ними со всеми! Но не с ним.

На дне оставалось совсем немного водки. Он, как медведь лапой, сдернул чекушку со стола и вылил водку из горла в рот.

Вскипела внутри, под серым пеплом серой жизни, алая лава злобы.

Водка кончилась, жалко. В магазин бежать поздно.

Не умереть. Не умереть – это значит прокормиться и на выпивку еще заработать. Вот она и вся радость.

Скрипнул зубами, резанул, будто плашкой топора, холодной ладонью по стриженой голове, пьяно, горько заплакал.

Часы далеко в комнате, как на том свете, пробили.

Двинул кулаком по столу. Посуда зазвенела.

– Вашу мать…

Как бык, тяжело встал, боднул головой воздух. Кулаком ударил в дверь. Вывалился из кухни в комнату. Мать спала на старом диване. Иван подогнул колени и упал возле дивана, неуклюже зацепившись слепой рукой за стул. Подполз на коленях к ее изголовью.