В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945 - Юрий Владимиров

В их компанию также входил заносчивый выходец из-под Обояни Курской области Ефим Кузьмич Русанов по прозвищу Кузьмич, нередко игравший на губной гармошке. При этом он пританцовывал, особенно когда хорошо наедался.

…Как только я закончил рисунок на руке Рязанского, к работе приступил Астраханский. Вынув пузырек с самодельной тушью и связку из 4–5 тонких иголок, он заставил Ивана хорошо вытянуть руку. Он погружал в тушь всю связку с иглами и быстро накалывал ими руку Ивана по линии рисунка. По-видимому, Ивану было очень больно, но он терпел и не обращал внимания на то, что на местах погружения игл появлялись капли крови. Через сутки рука у Ивана сильно опухла, но дня через два опухоль спала, и все обошлось благополучно.

Пока Астраханский делал свое дело, меня стал настойчиво просить сделать ему рисунок пленный по прозвищу Иван Пик. Это был уроженец Таганрога Иван Тимофеевич Харченко, который позднее мне признался, что, не имея родителей и близких людей, занимался воровством и однажды даже участвовал в ограблении какого-то банка. Оригинальными способами воровства разных вещей у немцев он отличался и в плену. Выглядел Харченко очень скромно и совсем не был похож на грабителя. Он имел лишь начальное образование и поэтому уважал высокообразованных людей, включая, конечно, и меня. Мы с ним дружили почти до конца плена.

Иван Пик захотел, чтобы наколка у него была с надписью «Вот что нас губит», а на рисунке изображались бутылка, дымящаяся папироса и голая женщина. Пришлось удовлетворить и эту просьбу.

Вслед за Пиком ко мне обратились еще несколько человек, но время подошло к обеду, и скоро должны были возвратиться люди с бельем. Поэтому работу пришлось перенести на другое время. Я сейчас благодарю Всевышнего, что Он тогда уберег меня от желания сделать наколку самому себе.

Глава 4

Как только обед закончился, всех начальствующих лиц из числа пленных, включая меня и Никиту, поставили у дверей душевой с мешками – с пустым и с полным свежим бельем. В душевой поддерживали порядок раздетые догола полицай Федя и два его добровольных помощника. Помывка пленных группами по 20 человек продолжалась почти 3,5 часа. Наконец дошла очередь и до меня. Когда я вошел в душевую, невольно обратил внимание, что на стене была нарисована разноцветная карикатура на человека, держащего во рту сигару. Под ней имелась надпись, сделанная крупными буквами: «Здесь вы можете лично побеседовать с Уинстоном Черчиллем». Почему именно в душевой нарисовали эту карикатуру? Наверное, для «повышения морального духа» летчиков, обучавшихся на данном аэродроме.

Утром в понедельник, 8-го Марта (никто тогда не вспомнил, что это Международный женский день), мне опять пришлось сопровождать шестерку пленных, транспортирующих парашу. И снова, бросив меня одного рядом с пустой бочкой, вся шестерка, не обращая внимания на мои протестующие крики, устремилась на грядки с луком. Однако теперь хозяин застал воров. Он заметил вчерашнюю потраву и поэтому пришел на огород пораньше, чтобы поймать грабителей. И это ему удалось. Он стал кричать, что будет жаловаться фельдфебелю Хебештрайту. Но мы не стали обращать на него внимания и быстро вернулись в гараж.

Скоро после отправки основной массы пленных на работу собрали в отдельную группу лиц, которым требовалась медицинская помощь. Фельдфебель, проводя осмотр, с большим сочувствием отнесся к Михаилу Ивановичу Снопкову, у которого разболелись зубы. Но в медсанчасти оказать помощь Снопкову не смогли и порекомендовали повести его завтра к стоматологу в город. Когда из медсанчасти с листком назначения фельдшера я зашел в караульное помещение, то увидел там того самого огородного хозяина, который сегодня утром грозился пожаловаться на нас фельдфебелю. Кроме обоих этих лиц, других немцев в помещении не было. Фельдфебель молча положил мой листок на стол, потом взял свою плетку с хлыстом и совершенно неожиданно трижды ударил меня по спине. От боли я едва не потерял сознание. Повернувшись к жалобщику, фельдфебель спросил его: «Ну как, ты теперь доволен?» А тот, совсем растерявшись от увиденной сцены, сказал: «Зачем же ты его так, ведь он совсем не виноват. Его не было среди воров, наоборот, он просил их не ходить на огород». – «А пусть научится заставлять людей подчиняться себе», – ответил фельдфебель.

От такого поступка коменданта я потерял самообладание и заявил, что впредь отказываюсь выполнять функции полицая и служить переводчиком. Выскочив из помещения, я побежал в ближайший ангар, где в это время товарищи разгружали грузовик с контейнерами. Ребята сразу пристали с вопросом, что со мной произошло, но у меня не было сил отвечать им, и они оставили меня в покое. Кто-то принес мне махорочную цигарку.

Покурив, я немного успокоился и стал думать, что же делать дальше. От безысходности появилась безумная идея – сейчас же убежать из лагеря, даже без личных вещей. Поэтому я встал и отправился к воротам, чтобы исполнить задуманное. Однако передо мной вдруг появился запыхавшийся фельдфебель, который удержал меня и негромко, униженно попросил: «Пожалуйста, прости меня, Юа, я с тобой очень плохо поступил, но я не мог иначе, ведь у меня среди немцев много недругов».

После этих слов я еще больше растерялся и не знал, как же мне теперь быть. Но фельдфебель, ободряя меня, добавил, что больше не будет заставлять меня заниматься работами, где требуется командовать пленными: «Для этого ты еще слишком молод и неопытен. Поэтому останешься только переводчиком». И от этих слов мне стало легче и я почти успокоился. Затем фельдфебель сказал, чтобы я никому из пленных, а особенно немцам, не говорил, что он просил у меня прощения.

Однако о том, что я был избит фельдфебелем, к вечеру так или иначе узнали все пленные в лагере и весь персонал его охраны, а также аэродрома. Пленные это поняли по моему внезапному появлению в ангаре в подавленном состоянии и приходу за мной коменданта, а немцы – по рассказам хозяина огорода своим знакомым. Но немцы, конечно, не знали, что фельдфебель просил у меня прощения. О подробностях моего избиения фельдфебелем и его извинении я все же рассказал некоторым соседям по комнате.

После ужина ко мне зашла вся шестерка пленных, которая утром выносила парашу, чтобы выразить мне сочувствие и поблагодарить за то, что я их не выдал фельдфебелю. А Снопков горько пошутил, что я «в условиях неволи героически отметил Международный женский день 8-го Марта». В общем, все происшедшее со мной укрепило мой авторитет среди товарищей.

Утром 9 марта после поверки и отправки пленных на работу фельдфебель распорядился, чтобы я отправился в город в качестве переводчика со Снопковым к стоматологу. Он попросил передать Михаилу Ивановичу, чтобы тот хорошо помылся, привел в порядок свою одежду и обувь. Сопровождать нас в городе было поручено конвоиру – старшему ефрейтору Михаэлю Шлихту, направленному в наш лагерь для прохождения дальнейшей службы после госпиталя.