Там, где смерть и кровь, не бывает красоты - Лариса Соболева

– Я… – замялась Анфиса. – Простите, Изольда, я очень смущена, потому что многого не умею и не знаю.

– Чего же именно вы не знаете и не умеете?

И вдруг словно крутанулось какое-то колесо, на котором сидела Анфиса, а с ним – и ее голова. На ходу она придумала себе другую биографию, да так складно сымпровизировала, что остановиться она была не в силах, сама поверив в то, что рассказывала:

– Например… вести себя в обществе не умею, красиво говорить. Я воспитывалась в деревне, матушка моя умерла, когда мне исполнилось пять лет от роду, а отец был безумно строгим. Он никуда меня не вывозил, не нанимал гувернанток и учителей, всему учил сам, и мне приходилось довольствоваться обществом наших крестьян. Вообразите, мне не доводилось даже платье носить, приличное нашему положению!

Вот теперь если и проскользнет у нее словцо, способное разоблачить в ней горничную, оправдание готово: она – родовитая и неотесанная «деревенщина». И то простодушие, с которым Анфиса делилась с юной дамой рассказом о своем «тяжком бытии», будет оправданно.

– Это же тирания! – воскликнула Изольда. – Почему он так поступал с вами?!

– Он был убежден, что в миру существует множество греховных соблазнов, несущих зло, особенно девушкам, потому и приучал меня к аскетизму. Я ничего не знаю о жизни, но зато перечитала огромнейшее количество книг, у нас прекрасная библиотека, иной раз я до рассвета зачитывалась…

– Что же сейчас случилось, как же он выпустил вас? Впрочем, я догадываюсь… Вас выдают замуж?

– Нет. Батюшка умер.

– Простите, – приложила ладонь к груди Изольда.

– Не стоит извиняться, уж скоро год, как его не стало. Я обрела свободу, но не знала, что мне с нею делать. А недавно меня пригласила к себе графиня Шембек, вы слышали о ней?

– Разумеется. Графиня широко известна в городе.

– Она приходится нам дальней родственницей. Приехав меня навестить после смерти моего батюшки, графиня решилась помочь мне с наследством, потом, увидев мою полную беспомощность, она выразила желание научить меня всему, что полагается знать девушке, показать свет. Мне казалось, что мы бедны и мне следует принять свою долю безропотно, продолжать жить в деревне, но на деле оказалось, что я безумно богата! Настолько богата, что это не умещается в моей голове! Я не представляю, что такое дом в Петербурге, дом в Москве, пашни и леса, как выглядит мое наследство, которое просто меня пугает… Знаете, графиня уверяет, что с моим состоянием опасно выходить в свет! Почему?

– Ее сиятельство права. Как только молодые люди узнают о вашем богатстве, они тотчас же атакуют вас толпами, и будет крайне сложно разобраться, что их прельстило: вы или ваши сокровища?

– И вы тоже повторили слова Амалии Августовны, хотя, как мне кажется, я способна отделить фальшь от истинного благородства, мне ведь уже двадцать один год.

Наивность – прекрасная черта глупых людей, ею и воспользовалась Анфиса намеренно, и про двадцать один год она ввернула к месту, ведь полностью совершеннолетний человек, даже женщина, имеет и все прилагающиеся к этому возрасту права. Увлекшись сочинением своей биографии, Анфиса все же отметила, как алчно горели серые глаза Изольды, когда та останавливала взор на ее драгоценностях. Женщины вообще завистливы, горничная графини прекрасно это знала, но вдруг не простая зависть сверкнула в очах молодой женщины? Отчего-то ей пришла дурацкая идея в голову, даже немного встревожившая Анфису: может быть, Изольда гуляла здесь вовсе не случайно? В то же время с трудом можно было вообразить, чем она способна была бы навредить незнакомой ей Анфисе, однако она слушала сказку из русского варианта книги «Тысяча и одна ночь» очень заинтересованно, ловила каждое Анфисино слово.

– Как же графиня Шембек отпустила вас одну гулять? – спросила Изольда изумленно. – Она не боится за вас?

– Да разве же я тут одна? – Анфиса сообразила, что два ее «смотрителя» являются живым подтверждением ее сказочного богатства. – Вон, поглядите в сторонку, но осторожно, чтобы они не заметили… Видите этих двух дураков с ответственными рожами? Ой, простите, я дурно выразилась…

– Ничего, ничего, – покосившись в сторону, произнесла Изольда. – Я, случается, тоже выражаюсь дурно, когда меня очень разозлят. Кто же эти двое?

– Приставлены ко мне для охраны. Шагу без них нельзя ступить!

– К сожалению, мне пора, – поднялась Изольда, держа собачку на руках.

– Какая жалость… – разочарованно протянула Анфиса.

– Не беда, завтра в это же время я вновь приду сюда, приходите и вы, мы погуляем вдвоем. Ежели же дождь случится…

– А я не боюсь дождя, со мною всегда карета. Надо бы на коляску ее переменить, уже достаточно тепло.

– Ежели будет дождь, хотя это маловероятно, мы забежим в кондитерскую, выпьем чаю и съедим по пирожному. Вы симпатичны мне, и вовсе вы не похожи на деревенскую дикарку.

– Благодарю вас. Я вас провожу! – подхватилась и Анфиса. – Моя карета стоит у ворот парка, к тому же меня ждут учителя, которых для меня наняла Амалия Августовна…

– Надеюсь, и я смогу вам помочь освоиться в этом мире.

– Вы так милы… – Оглянувшись, Анфиса капризно надула губы: – Поглядите, они следуют за нами неотлучно. Надоели! Скорей бы завтра наступило.

Вышло так, что Изольда проводила до кареты свою новую знакомую. Анфиса предложила подвезти ее, но та отказалась – за ней должны были заехать. Дворецкий и сторож позвали извозчика, забрались в коляску и ждали, когда карета тронется. Едва ее колеса завертелись, как они дружно толкнули извозчика в спину и покатили след в след за каретой Анфисы. Изольда все видела, но так ли уж это важно? Пригодится ли им сегодняшний спектакль?

С необычайным интересом Марго наблюдала за татарином по имени Савлык. Настоящего вора она видела впервые, мало того – легендарного вора, способного пролезть в замочную скважину. Он был коренаст, коротко стрижен, его тонкие усы, переходившие в редкую короткую бороденку на подбородке, были черны, как и глаза. К его круглому лицу словно бы прилипла хитрая улыбка, а когда он говорил, виднелся один-единственный зуб, отчего рожа Савлыка казалась препротивной. Не у этого ли человека научился Зыбин до приторности сладко улыбаться?

– Сему молодому господину, – тем временем указал Виссарион Фомич пальцем на Кирсанова, – сегодня ночью надобно в дом один пробраться. – Савлык весело поднял брови, то ли он удивился, то ли обрадовался, что не только он тайком проникает в чужие дома. – Да вот беда какая: не умеет он замки открывать!

– Мой понимает, – закивал татарин. – Ты хатишь, чтоб Савлык открил?

– Верно, – бесстрастно сказал Зыбин. – Но тихо, очень тихо это надобно сделать, чтоб те, кто есть в доме, не проснулись, если даже вы зайдете к ним в комнаты. Чтоб ни одна душа не догадалась!

– Савлык умеет бить маленький мишка, а каспадин умеет?

– Научишь.

Татарин выпятил губу, но так же весело, как и улыбался, пожал плечами в недоумении и сказал:

– Учеба – долгий дело.

– Он способный, – строго заверил его Зыбин. – Да гляди, чтоб полный набор штучек твоих при тебе был.

– А мине каторга не сделаешь?

– Ты ж будешь выполнять задание полиции, за это не отправляют на каторгу. Я могу тебе доверить моего человека?

Савлык в подтверждение своего обещания и одновременно согласия показал Зыбину обе ладони, приподняв их перед собой. Марго расширила глаза, остановив взор на его руках. Руки у него были холеные и совершенно не подходили к его бесформенному телу. Не каждый аристократ мог бы похвастать такими нежными руками, тонкими пальцами с коротко остриженными чистейшими ногтями и такими гибкими, словно они не имели костей. Но на обоих мизинцах Савлык отрастил весьма длинные ногти, заостренные на кончиках.

– Так иди и учи его своей науке, – сказал Зыбин.

После ухода вора и сыщика Виссарион Фомич потер пальцами глаза у переносицы, повернул лицо в сторону окна и пробубнил как бы между прочим:

– У Савлыка шестеро детей, жена померла при последних родах. Однажды я помог ему избежать каторги взамен на обещание – не воровать.

– А почему у него такие длинные ногти на мизинцах?

– Ими он крючки поддевает, кошельки открывает, в щели их просовывает.

– Стало быть, он слова не сдержал, а вы попустительствуете…

– Попустительствую, – согласился Зыбин, нисколько того не стыдясь. – Потому что есть преступники гораздо страшнее его. Что из того, ежели Савлык у вас кошелек украдет? Вы нешто нищей станете? Нет-с, сударыня. Большой беды от этого не случится, а на другое что, пострашнее, он и сам не сподобится. Зато новому поколению преступников, с их огромной фантазией и такой же огромной, необъятной душевной подлостью, людям жестокосердным и коварным – вот им от меня пощады не видать. Так-то!

Марго-то казалось, что она уже изучила Зыбина вдоль и поперек, ан нет! Он повернулся к ней еще одной неожиданной гранью своей натуры, правда, одно неясно – хорошо ли то, что Зыбин так поступает, или дурной поступок – любой – должен быть непременно наказан? Однозначно судить Виссариона Фомича она уже не могла, и это при том, что он оставался страшным врединой, брюзгой, грубияном, занудой, но… Но! Иногда (как и сейчас) Марго чувствовала к нему ни на чем не основанную, совершенно необъяснимую дочернюю привязанность. Возможно, оттого, что иногда она ловила на себе его нежный отеческий взгляд, а ей мало перепадало родительской любви, maman c papa – это же парадный портрет в интерьере, без чувств дыхания и самой жизни! В такие моменты ей хотелось сделать Виссариону Фомичу что-нибудь приятное. За неимением в запасе «приятностей» она избрала ласковый тон: