Группа поддержки для выживших девушек - Грейди Хендрикс

class="p1">– Добрый день, – говорит Гарретт в микрофон. – Мне, пожалуйста, бургер с индейкой и гуакамоле[50], чтобы сыра побольше, маленькие перчики чили, жаренные с рисом, апельсиновый коктейль и еще маленькую бутылочку апельсиновой колы ко всему этому.

– С вас двенадцать долларов семьдесят девять центов, – говорит голос робота.

– Нужно за весом следить, – говорит Гарретт, трогаясь с места. – О, черт побери, Линн, ты хочешь что-нибудь?

Он не мог не слышать, как урчит у меня в животе.

– Да, – отвечаю я.

– А деньги у тебя есть? – спрашивает он, глядя в зеркало заднего вида.

– Я тебе отдам.

– До Прово девять часов езды, – говорит он. – На вот, пожуй резинку.

Он проталкивает упаковку «Биг Ред» в отверстие сетки, и упаковка падает на пол. От горячего масляного запаха из его бумажного пакета мой желудок начинает поедать сам себя. Мы возвращаемся на шоссе, и я обещаю себе, что не буду просить жареную картошку. Не буду просить ни глотка.

– Хочешь, открою тебе одну тайну? – говорит Гарретт в промежутке между закладываниями пищи в рот. – Я знал, что этот парнишка Фоли неровно к тебе дышит. Я знаю твоих сталкеров всех до единого. Я приложил усилия к тому, чтобы он первым подключился, когда мы тебя разоблачили, и, признаюсь, я был разочарован, что он тогда же и не выстрелил в тебя. Но если ты умеешь ждать, то в конечном счете желаемое происходит.

– Ты хотел, чтобы он меня убил? – спрашиваю я, удивленная тем, что его ненависть ко мне не угасла до сих пор. Может быть, я ошибаюсь. Может быть, вовсе не доктор Кэрол хочет, чтобы все мы умерли.

– Я хотел, чтобы лос-анджелесский полицейский департамент понял, что они совершенно не подходят для роли твоих тюремщиков, – сказал он. – Я хотел, чтобы мы с тобой провели какое-то время один на один, как в старые времена.

Я словно оказалась в невесомости. Мы поднимаемся на холмы Сан-Бернардино. Гарретт разворачивает свой бургер, откусывает, потом кладет его назад в пакет, будто откладывая на потом. Я понимаю, что он именно тот человек, которому позвонила бы доктор Кэрол.

– Между нами существует связь, Линн, – говорит Гарретт. Мы уже проехали Ранчо-Кьюкамонга, и теперь, когда мы едем по Пятнадцатой в горы, движение становится не таким напряженным. Повсюду вокруг скалы и поля, маленькие склады, на которых нарисованы хомяки с чемоданами. Я так голодна, что от запаха горячего бургера у меня начинает кружиться голова. – Мы оба знаем, что иногда ты брала бразды правления в свои руки.

Гарретт слишком много говорит, когда нервничает, а нервничает он только в тех случаях, когда набирается храбрости сделать что-то такое, что ему не хочется делать. Я проверяю наручники. Моя рука пережата. И хотя она вспотела, мне не стащить кольцо с руки. Я оглядываюсь в поисках оружия. Ничего, кроме моих зубов, ногтей и упаковки жвачки.

– Знаешь, когда я впервые узнал, что у прокурора в Прово лежат твои любовные письма, я ему не поверил, – говорит Гарретт. Он больше не смотрит на меня в зеркало заднего вида. – Но когда я пришел в его офис и прочел их, клянусь тебе, я почувствовал, что всё вроде бы улаженное, открывается заново, словно банка червей. Маленькие извивающиеся червяки расползлись повсюду, изгадили все. Я не люблю червей, Линн. Я тебе когда-нибудь говорил об этом? Поэтому я и рыбу не люблю.

Может быть, мой ремень, может, мне удастся накрутить его на руку и ударить Гарретта пряжкой. Я когда-то собиралась в подкладке моих джинсов носить опасную бритву, но так до этого и не дошла. С годами я становилась более мягкой, слабой и ленивой. А доктор Кэрол стала сообразительной, организованной и сильной. Нет ни одного варианта, в котором я бы осталась живой. Кто-нибудь из нас оставался бы в живых.

Она убила Адриенн и уже разбила сердце Дани, разлучив ее с Мишель. Она добьет Джулию, потом займется Мэрилин, прикончит Хизер, меня и…

Стефани.

– Прокурору эти письма передал сам Билли Уолкер, – говорит он. – Он закопал их рядом с могилой брата. Не знаю, почему он никому не сказал о них прежде, но кто может знать, почему псих поступает так, а не иначе? Ты знаешь, я любил твоего отца. Мы с ним всегда сходились во взглядах. Я знаю, иногда он взрывался, но он понимал: я – тот человек, который делает то, что должно быть сделано. В том, что касалось трудных решений, он мог полагаться на меня.

Стефани Фьюгейт. Я думаю о ее досье на столе доктора Кэрол. О ее широкой, глуповатой, исполненной надежды подростковой улыбке, обнажающей брекеты на зубах. О ее широко раскрытых глазах, смотрящих на тебя из-под челки. О том, что она похожа на Джиллиан.

Она очень похожа на Джиллиан.

Мы проезжаем мимо ветровой электростанции, я вижу большие крестообразные винты, неторопливо вращающиеся, потом мы проезжаем через островок сельского быта: красно-белая вывеска «Столовая у Тони», желтая с черным вывеска с надписью «Салун», словно сделанная рукой первоклассника, гравиевая парковка за провисшим сеточным ограждением. А потом мы снова один на один среди сухих коричневых холмов.

– Я не люблю, когда кто-нибудь обливает грязью дорогих мне людей, ушедших в мир иной, – говорит Гарретт. – Я возмущен этими письмами, выставляющими напоказ всему миру недостатки твоего отца.

Я думаю о Стефани и обо всех этих досье в кабинете доктора Кэрол – досье на маленьких последних девушек. Зачем они ей? Она сказала об этом в полицейской комнате для свиданий: «Я немалую часть моей жизни потратила на попытки создать такой мир, в котором женщины, подобные вам, не должны бороться за существование».

Когда лекарство становится хуже болезни?

Гарретт сбрасывает скорость, потом сворачивает на узкую двухполосную асфальтовую дорогу, которая, петляя, устремляется в холмы. Мы, петляя вместе с дорогой, проезжаем мимо брошенных недостроенных домов. Наконец он останавливается у одного из них – с оконными проемами без окон и проводами, свисающими из отверстий, в которых должны быть установлены светильники для крыльца. Половина крыши укрыта красной черепицей, на другой половине разодранный рубероид, которым играет ветер.

Конечно, мы приехали. Гарретт ни за что не захочет испачкать кровью салон своего «кэдди». Он ставит машину на ручной тормоз, глушит двигатель и выходит из машины. В течение нескольких безмолвных секунд я взвешиваю имеющиеся у меня варианты. Их не так много. Может быть, броситься в недостроенный дом и таким образом поставить Гарретта в невыгодное положение?

Гарретт открывает мою дверь, тянет мою правую руку вместе с дверью. В опущенной левой руке он