Молчание в октябре - Йенс Грёндаль

Теперь, поскольку я обрек себя на бездомность, мог бы вполне попытаться в самом деле осуществить свою затею и позвонить незнакомой датской художнице, хотя бы ради того, чтобы отбросить или подтвердить мою наивную теорию о том, что это она сидела и читала сегодня днем «Падение короля». Но от одной мысли об этом звонке у меня похолодело под ложечкой, и это было вовсе не из-за моей обычной нелюбви к общению с незнакомыми людьми. Я чувствовал также слабые угрызения совести, поскольку, нравилось мне это или нет, соединил в своем сознании номер телефона, который записал для меня инспектор музеев, и ту элегантную молодую женщину, на которую я глазел сегодня в садике со скульптурами. Что это на меня нашло? Разве я не убеждал себя всеми вескими доводами, что никогда ни разу не изменю Астрид? И что, собственно, дурного в том, чтобы полюбоваться немного девушкой, которая явно знала о своей привлекательности и намеренно оделась так, чтобы быть замеченной, и к тому же уселась в поле моего зрения? То, что она несомненно была датчанкой, и поэтому я в мимолетном порыве подумал о номере телефона на листе бумаги, который инспектор музеев передал мне с нагловатым блеском в глазах, вероятно, все же не было ассоциацией, которая явно означала какие-то криминальные намерения. Наоборот, я убеждал себя, что единственно правильным было бы позвонить девочке, пригласить ее на ужин и тем самым доказать, что мне нечего опасаться ни за нее, ни за свою десятилетнюю моногамную страсть. Когда я увидел, как кардиохирург и его подруга сели в машину, одетые для праздничного ужина, я сошел вниз, чтобы позвонить. Мне ответили сразу же. Она не была ни слишком удивлена, ни чересчур обрадована, когда я представился и изложил свое приглашение. Пока мы беседовали, я все еще продолжал видеть перед собой бледную, с мальчишеской стрижкой женщину в черном костюме. По выговору было понятно, что она во всяком случае не из Икаста. Голос у нее звучал неожиданно мрачно, говорила она медленно, точно ей приходилось взвешивать самые простые слова и фразы, быть может, оттого, что мысли ее витали где-то в другом месте. Случайно у нее не оказалось никаких планов на вечер. Она предложила таиландский ресторан на Спринг-стрит и даже вызвалась зарезервировать столик, возможно, для того, чтобы компенсировать свою рассеянность во время разговора. Положив трубку, я сразу же повеселел. Во время ужина, я расскажу ей о своей книге, она расскажет мне о своей живописи, быть может, мы даже обменяемся сплетнями о копенгагенской среде художников, а потом я возьму такси и поеду обратно в Бруклин. Было бы и впрямь неестественно провести в городе целый месяц и не общаться ни с кем, кроме моего хозяина. Я набрал номер своей квартиры в Копенгагене. Прошло некоторое время, прежде чем Астрид подошла к телефону. Она уже легла в постель, дома был второй час ночи, и голос у нее был чуть хриплый от сна. Я извинился за поздний звонок и спросил, как там дела, не случилось ли чего дома. Она рассказала, что Роза подстриглась, а футбольная команда Симона выиграла матч в воскресенье. Я сказал, что работа с книгой потихоньку продвигается вперед, и мы обменялись обычными нежностями, какими обменивались перед сном. Мне хотелось бы поговорить с ней подольше. В этот вечер было что-то холостяцки унылое в том, чтобы лечь в постель в моей комнате, выходящей окнами на Орэндж-стрит, где уличные фонари просвечивали сквозь листья деревьев резким, синтетическим светом.

Я сосредоточенно работал все утро и сумел написать целый раздел, в котором рассуждал о технических деталях и о различии и сходстве между многослойными вспышками оливкового цвета у Джэксона Поллока и вертикальными разбавленными мазками Морриса Луиса. Днем я поехал через Манхэттен. Оставалось еще много часов до условленной нами встречи. Часть времени я провел в Метрополитен-музее, хотя я уже был здесь несколько раз, а потом посидел на солнышке перед Лоэб Боутхауз, позволив мыслям бродить где попало, рассматривая квадратные силуэты высоких домов над кронами парковых деревьев, наблюдая, как отражается в воде небо за вибрирующими отблесками вдоль скал из черного гранита, возвышающихся на другом берегу. И все же время еще оставалось, когда я принялся бродить по авеню Америки. С равными промежутками появлялись пересекающиеся улицы между рядами вертикальных массивов зданий на фоне пустого, голубовато-розового неба над Гудзоном. Между тем начало смеркаться. Вдруг мне показалось довольно рискованным то, что я собираюсь ужинать с совершенно чужой женщиной, и я почти покраснел при мысли о том, что у нее, быть может, сложится впечатление, что мне от нее что-то нужно. Но, с другой стороны, она ведь могла просто-напросто сказать, что занята. Это была совершенно незнакомая мне женщина, и за отсутствием других, более реальных, ассоциаций я продолжал видеть перед собой читающую красавицу в черном костюме и солнцезащитных очках. Постепенно я добрел до Сохо. Оставалось десять минут до условленной встречи, когда я отыскал ресторан на Спринг-стрит. Я вошел в книжную лавку поблизости и немного порылся в книгах. По пути к ресторану я вдруг начал поправлять волосы, как будто было не все равно, как я выгляжу. На тротуаре стояла очередь, и я встал среди ожидающих, оглядываясь вокруг, словно и впрямь знал, какое лицо высматриваю. Я оглядывал каждую из женщин, проходивших мимо по тротуару. Коренастая румяная девица с курносым носом пересекла улицу и двинулась прямиком к очереди. На ней были ярко-красные трикотажные брюки; казалось, они вот-вот лопнут под напором ее широких бедер, колышущихся из стороны в сторону при каждом шаге. Возможно, это ее я жду? Быть может, поэтому инспектор музеев ухмылялся так хитро, записывая для меня номер телефона? Лицо девицы осветилось улыбкой при виде брюнетки, которая стояла в ожидании неподалеку от меня. Почему, собственно, я так испугался мысли о том, что эта смешная девица в ярко-красном трико — та самая, с которой я буду рассуждать об искусстве, пока мы будем есть палочками тушеные овощи? Чего я, собственно, хочу? Следующей женщиной, приблизившейся к ресторану, была высокая худощавая девица, которая вышагивала рядом с чернявым мужчиной в кожаной куртке и кожаной фуражке. Сама она тоже была в кожаной куртке и потертых джинсах, и я сделал вывод, что они — пара. Я продолжал вглядываться в окружающих, все еще слегка пристыженный тем оценивающим взглядом, с которым разглядывал девушку в красном трико, но тут чернявый парнишка в коже завернул в книжную лавку, откуда я только что вышел, а долговязая девица продолжала торопливыми шагами приближаться к очереди у ресторана, окидывая взглядом ожидающих. Но она остановилась в некотором удалении от меня, и когда я снова взглянул на нее, она стояла и разговаривала с каким-то сутуловатым молодым человеком в очках без оправы. Я взглянул на часы. Может быть, все-таки и вправду именно та шикарная красотка из садика со скульптурами заставляет меня ждать? Я медленно прохаживался в толпе стоящих перед входом в ресторан, прислушиваясь к разговорам и украдкой разглядывая беседующих — могучую девицу в трикотажных брюках, которая громко хохотала, и долговязую в кожаной куртке, которая жестикулировала своими длинными узкими руками и рассказывала с нью-йоркским носовым прононсом сутуловатому парню о каком-то фильме, который она недавно смотрела. Можно было догадаться, что она незадолго до этого приняла ванну, поскольку ее длинные волосы были еще влажными.

Волосы у нее были необычайно длинные, почти такой же длины и цвета, как у Боттичеллиевой Венеры, и ее роскошная золотисто-каштановая грива странно контрастировала с потертой кожаной курткой и узким, чуть суровым, острым лицом, бледным почти до прозрачности, как мне показалось, и притом без всякой косметики. Сутуловатый паренек поднес ей зажигалку, и она, нагнувшись и прикуривая свою сигарету, окинула меня безразличным взглядом своих серых глаз. Сутуловатый поднял руку в прощальном приветствии и стал удаляться, пересекая улицу, а долговязая боттичеллиевская девица снова посмотрела на меня, чуть склонив голову, и с вопросительным взглядом устремилась ко мне. Меня удивило, что я сразу не узнал ее мрачноватого голоса.

Если бы ливанский кардиохирург остался в доме у своей подруги на Лонг-Айленде, если бы он никогда не затевал своего коктейля, или если бы я согласился на его предложение, или вместо этого отправился в кино, если бы я не увидел незнакомой датской блондинки в садике со скульптурами позади Музея современного искусства и по какой-то нелепой ассоциации не связал ее с той незнакомкой, что скрывалась за телефонным номером, который инспектор музеев записал для меня с дьявольской усмешкой на лице, или если бы он не дал мне этого номера телефона, короче, если бы события развивались несколько иначе, я бы никогда не встретился с Элизабет. Наверняка так было бы лучше, или, может быть, все-таки хуже, только на иной лад. Впрочем, бесполезно рассуждать о капризах случайностей, о непредсказуемых альтернативах, которые увядают одна за другой по мере того, как события следуют друг за другом, подталкивают друг друга или исключают друг друга до той поры, покуда уже ничего нельзя бывает изменить. И все же я не могу отделаться от мысли о том, как легко, без всяких трений, все могло пойти по другому пути, думая о том значении, которое я позднее стал придавать этой встрече в Сохо семь лет назад. События сами по себе ничего не означают, они так же невесомы, как все то, что никогда не происходит и никогда ничем не становится. Истории случаются не в Нью-Йорке, не в Копенгагене или в Лиссабоне, речь идет не об Элизабет, Астрид или Инес. Все разыгрывается в моей шалой голове, пока я мысленно езжу из города в город, туда и обратно в своих воспоминаниях, и образы, которые проходят сквозь них, — лишь тени тех женщин, о которых я рассказываю, изменчивые, неотчетливые, ускользающие, блуждающие по извилинам моего мозга. Города и женщины — это всего лишь имена, звучащие в мозговых полушариях, всего лишь отзвуки моего собственного одинокого голоса, который я слышу, когда пытаюсь истолковать запутанную игру теней на стене где-то в моей голове. Быть может, я никогда не знал этих женщин, быть может, они, как и города, не что иное, как горсточка мгновений, которые я помню, разрозненные и мимолетные точки зрения, где лица и улицы движутся мне навстречу. Так много всего, что я забыл, и так много того, чего я не знал и никогда не видел. Моя история — это мое истолкование событий, она не что иное, как мое неясное, беспомощно запутанное воспоминание о тех значениях, которые я придавал отдельным местам, определенным лицам, и о том, как лица и места в ходе времени меняли свое значение.