Нет - Линор Горалик

6. Остался час. По уму надо бы похерить и Карпова — тут минут двадцать туда-обратно, и можно опоздать на самом деле, если, скажем, вдруг особенная какая-нибудь пробка. С другой стороны — надо же хоть что-то сделать за день, завтра про них писать, а если утром ехать — потом весь день зашиваться. «Фрейлин» его смотреть совершенно уже невозможно; бедный Варди за последний год деградировал на глазах, лепит штамп на штампе, и это при том, что офигенно же когда-то работал, совершенно великолепно, но всех ваниль крючит, всех душит, ничего с этим не поделаешь, постановочное скучное болото, такое же постановочное и скучное, как чилли, между прочим, господи, говно, одно говно; надо столько смотреть, сколько я, чтобы понять, как все это неотличимо и однообразно, вне зависимости от того, целуется ли перед тобой супружеская пара — или та же супружеская пара насилует собственного сыночка. Все одно — фальшивое дерьмо, и никаким монтажом не снять с биона этой мерзкой фальши. И даже то, чего жду сегодня, от мысли о чем трясутся поджилки, — может, как всегда, потянуть душком этой самой фальши, оставить осадок мерзкой подделки, постановочной лажи, — черт бы побрал, черт бы побрал мою паранойю!

7. Осталось пятнадцать минут.

Глава 57

— Аааа, говнюк, вернулся!

Честное слово, я в дверь звонил с опаской: смертельно не хотелось получить в живот кроликом, или взбесившимся андроидом, или летающим унитазом, или еще чем-нибудь из милого окружения Щ. Но на этот раз друг мой дорогой трогательно тих и, как я понимаю только минут через пять после того, как ставится передо мной балансир с чаем, пугающе бледен. Представляется неладное; «Щ, ты в порядке?» — «Я охуенно, у меня все как надо». — «А то мне показалось — как-то с лица спал». — «Это я тебе потом расскажу, на самом деле все как надо, все охуенно у меня». Ну что ж.

— Ну, когда ты вернулся?

А собственно, вернулся я позавчера, но как-то в силах оказался дальше жить только сегодня — я приехал с лютой, неясно как подхваченной ангиной, — такое впечатление, что в какую-то ночь у нас в гостинице не топили, я помню, что дико мерз, но утром подошел к батарее — нет, теплая вроде, не горячая, но теплая. А к вечеру уже лимфоузлы за ушами были, как у хомяка мешки. И в поезде казалось — я подохну за те шесть часов, пока действует контрабиотик. Была температура, которую мы не могли сбить, и Волчек говорит — я бредил, что опаздываю на самолет. То есть доехал я уже, конечно, без ангины, но мокрый как мышь и разбитый совершенно; два дня лежал, жрал витамины, катал на себе тонизаторы. Так что ты прости, я не позвонил даже.

— Фигня, фигня, я рад, что ты тут. Ну?

— Ну привезли одного.

Пока я рассказываю про Евгения и про то, как он идиотически ахает на каждый собор и читает нам лекцию перед каждым памятником (если, не дай бог, выпадет несчастье оказаться в его обществе возле памятника), Щ роется в коробке с биончиками. Слушай, говорю, оставь ты коробку, ну потом, ты послушай: этот козел — он все время заставляет нас угадывать цитаты, причем я ему в какой-то момент в лоб сказал: вы знаете, Женя, я человек неграмотный, я плохо знаю русскую литературу и нерусскую тоже, так что играть в эту игру — вы меня увольте; так он посмотрел на меня взглядом школьного учителя — а он как раз и есть школьный учитель, математик из матшколы, знаешь, такой, который про учеников говорит «мои дети». Рассказывал какие-то ужасы, как у него в классе — ну, или не у него, ну, у кого-то, а, у главного его соперника! — так вот там девочки из окна бросались, не его, в смысле, девочки, а ученицы. Так вот, он на меня смотрит взглядом школьного учителя и говорит: молодой человек, ну как же можно, вы же живете в такой прекрасной культурной стране, вы же, кажется, из интеллигентной семьи, и тогда я, знаешь, так озверел и говорю ему: знаете, Евгений, у меня было такое трудное детство, моя…

— Так, ты запутал меня. Зачем он до тебя доебался?

— Черт! Вот ты видишь, ты видишь? Вот он бесконечно разговаривает в такой манере, как я сейчас! Это прилипает как хер знает что. Короче, меня от злости понесло, и я ему сказал, что, когда мне было шесть месяцев, меня купили в родной деревне у мамки-алкоголички два тренера по спортивной гимнастике и до десяти лет я выступал на подпольном ринге, а потом меня выкинули на улицу на хуй. У Евгения глаза были по пять азов, а Волчек аж весь трясся от злости. Я тебе говорил, да, он ставит на гимнасток? И я чувствовал себя такой скотиной, но мне было тааак смешно! Я потом два дня перед ним извинялся!

— Ну ты кусок свиньи!

Ржет, и я от нежности даже встаю со стула, подхожу, хлопаю его по спине, заглядываю через плечо в коробку: ну, в чем ты тут копаешься? — ах, узнаю брата Васю: все бионы — черные с серебряными разводами, или желтые с черными фракталами, а один вообще какого-то неуловимого цвета — красный не то малиновый, отливает лиловой синевой. Пижон, пижон.

— Скажи мне, пижон, ты можешь оставить свои миксы в покое на полчаса?

— Да я же тебе ищу! У меня тут такие охуенные штуки пошли, ты сейчас попробуешь, ты пропрешься!

— Спасибо тебе, дорогой, но я тебе не Пельмень, я тебе не дам на мне опыты ставить.

— А ты знаешь, что Пельмень под бионом Наташиной кошки научился об клетку когти точить? Ты знаешь, какие у него теперь когти? Охуенные! Вот иди, иди сюда! — и прежде, чем я успеваю застонать и смыться, он подволакивает меня к клетке с бедным кроликом. — Ну, сунь палец! Это нестрашно, ну, они острые, но у него лапа слабая, ну, сунь!»

Я сую палец сквозь решетку, Пельмень смотрит на меня мутным взглядом и яростно, экстатически, закатив глаза, впивается мне в палец зубами. Пока я матерюсь и тычу укушенным пальцем Щ в лицо, Щ извиняется и киснет от хохота:

— Ой, бля, извини меня, пожалуйста, он и кусаться у нее научился, я забыл, я как-то не думал, ой, бля, прости, ради бога!

— Убери руки и не трогай мой палец. Сам псих, и кролик у тебя ебанутый.

— Мы клевые!

— На Страшном суде об этом расскажешь.

— Слушай, хуй с ним, с кроликом, я тут кое-что на мешал, надень, а, тут пять минут буквально, ну попробуй?

— Ты скажи мне, что там?

— Он приятный, тебе понравится.

— Давай, но только, пожалуйста, без эксцессов.

Ну что; действительно приятный; ощущение, что мягко, как перо, туда-сюда-туда-сюда, летишь вниз (судя по легкому потряхиванию — параплан?), но при этом в ушах шум моря, в ноздрях запах йода и по всему телу ощущение теплого песка; странное, щекотно и очень расслабляюще действует, микс прекрасный, немножко жарко, правда, — и когда я скатываю доигравший бион, то чувствую, что под футболкой вспотел.

— Ничего, клево.

— А! Ты понимаешь, что это?

— Ну, море, песок и параплан? То есть пляж плюс параплан?

— Не, это не пара, это аттракцион такой в Диснейленде, типа как параплан, только не с джета, конечно, а просто на столбах привязан; я сам мотался в Зеленоград записывать, чтобы чисто все было.

— И море искусственное там же, в Диснее, в Зеленограде?

— Да, я в один день записал. Сам придумал. Ты понимаешь, в чем трюк?

— А есть трюк?

— Ну бля! Трюк в том, что я сам вычислил: ощущение от теплого песка сильнее будет как бы, чем от встречного ветра, сечешь? Оно на миксе перекроет одно другое. Почему миксы делать трудно так? Потому что все плохо перекрывается, получается намешано всякого говна и мозгу тяжело, а весь класс — это расчитывать, что чем перекроется. Я знаешь когда это понял? Когда про чесание читал. Ученые выяснили давно, что от чесания — ну, вот от того, что ты чешешь рукой, Да? — зуд не должен проходить, ничего же, типа, не меняется, — но это тот случай, когда более сильный сигнал из определенной точки тела заглушает более слабый и мозг его игнорирует. Я тогда понял, что с миксами вот именно так и есть; но надо очень аккуратно, ну, типа, не забивать там ощущение холода ударом кувалды по голове, а осторожно подгонять, чуть-чуть сильнее и чуть— чуть слабее, понимаешь?

Крут.

— Хочешь еще один? Он вообще охуенный, но он подольше, он минут на двенадцать.

А давай ты мне его с собой дашь? Я дома его покатаю. Я с тобой поговорить хочу, узнать, как ты, я тебя два месяца не видел, а ты — маньяк, ты вообще, кроме миксов, хоть что-нибудь делаешь?

— Ни хрена себе! Я за эти два месяца шесть раз в Турине был!

— У Лопелло?

— И еще одного клиента он мне привел, ничего такая студия, два зала, делают зоо, причем, знаешь, почти без людей, типа, кошки, собачки; один раз двух крокодилов записали!

— А это разве чилли?

— А то! Они ж держат животных в неволе и стимуляторы им дают; это уже лет восемь как запрещено, зеленые всех поимели после тех трех попугаев.

— А, да, помню. Мы тогда хуели просто от этой истории.

— Ну вот. Теперь чилли. Короче, я тут намотался в Турин по самое не хочу. Но теперь бабки есть, две недели никуда не поеду. Я уеду на дачу завтра, ты хорошо это, что пришел. Я тебя увижу уже знаешь когда? У Райки на дне рожденья, я вот на него вернусь.