Мессия Дюны - Фрэнк Герберт

Она ощутила сильный голод. Рядом с постелью стояла еда — спайсовый хлеб, сыр.

Пол жестом указал на пищу.

— Любимая, ты должна много есть! Поверь мне!

Чани едва сдержала дрожь, когда он обратил на нее свои пустые глазницы. Она уже перестала спрашивать у него объяснения. Он отвечал так странно: "Я крещен в песке, и это стоило мне гибкости и веры. Кто теперь будет торговать верой? А кто — покупать??

Что он хотел сказать этими словами? Он отказался даже обсуждать глаза тлейлаксу, хотя, не считаясь с расходами, купил их для всех, кто разделил его несчастье.

Удовлетворив голод, Чани выскользнула из постели, оглянулась на Пола и заметила, как он устал. Угрюмые морщины окружают его рот. Темные волосы взлохматились после сна, который не принес облегчения. Он казался таким опустошенным и далеким. Она заставила себя отвернуться, прошептав:

— Любимый… любимый…

Он наклонился к ней, уложил на кровать и поцеловал в щеку.

— Скоро мы вернемся в нашу пустыню, — прошептал он. — Осталось сделать немногое.

Она вздрогнула от чувства бесповоротности в его голосе.

Он обнял ее еще крепче и пробормотал:

— Не бойся меня, моя Сихайя. Забудь загадку и прими любовь. В любви нет загадки. Любовь приходит от жизни. Ты чувствуешь это?

— Да.

Она прижала ладонь к его груди, считая удары сердца. Его любовь взывала к ее душе, душе Свободной. Его магнетическая власть окутала ее.

— Обещаю тебе, любимая, — сказал он, — наш сын будет править такой Империей, в сравнении с которой моя теперешняя — ничто. Такое величие, такие достижения искусства…

— Мы сейчас здесь! — возразила она, сдерживая сухие рыдания. — И… я чувствую, что у нас осталось так мало… времени.

— Перед нами вечность, любимая.

— У тебя, может быть, и вечность. У меня не только «сейчас».

— Но «сейчас» это и есть вечность. — Он провел рукой по ее волосам.

Она прижалась к нему, коснулась губами шеи. От легкого давления в ее чреве зашевелился ребенок, и она ощутила его движения.

Пол тоже почувствовал это. Он положил руку ей на живот и сказал:

— Маленький правитель Вселенной, подожди своего часа. Это мгновение принадлежит мне.

Она удивилась, почему он всегда говорит о жизни в ней в единственном числе. Сказали ли ему врачи? Она порылась в памяти, удивляясь тому, что это обстоятельство никогда не обсуждалось ими. Он, конечно, знает, что она носит двоих. Она поколебалась, надо ли говорить об этом. Он должен знать. Он знает все. Его руки, его рот — все в нем знает ее.

Она сказала:

— Да, любимый. Это вечность… она реальна.

И плотно закрыла глаза, чтобы при виде его пустых глазниц ее душа не переселилась из рая в ад.

Когда они начали одеваться, она сказала:

— Если бы только люди знали силу твоей любви…

Но его настроение уже изменилось.

— Нельзя строить политику на любви, — сказал он. — Людей не устраивает любовь, она слишком беспорядочна, они предпочитают деспотизм. Слишком большая свобода порождает хаос. Мы не можем допустить этого. А как сделать, чтобы деспотизм внушал любовь?

— Ты не деспот, — возразила она, завязывая шарф. — Твои законы справедливы.

— Ах, законы, — повторил он. Потом подошел к окну отдернул занавеси, будто бы собираясь выглянуть наружу. — Что такое законы? Контроль? Закон процеживает хаос, и что же после этого остается? Ясность? Закон — наш высший идеал и основа нашей природы. Не нужно слишком пристально вглядываться в закон. Сделай это, и увидишь рационализированные интерпретации, узаконенную софистику. Убеждения, основанные на прецеденте. Найдешь ясность, которая по сути всего лишь другое наименование смерти. Чани плотно сжала рот. Она не могла отрицать его мудрость и проницательность, но такие настроения пугали ее. Он погрузился в себя, и она чувствовала его внутреннюю борьбу. Как будто он взял изречение Свободных «Никогда не прощать, ничего не забывать» и погрузился в него целиком.

Она подошла к нему вплотную. Вечерний закат причудливо разукрасил небо золотом и багрянцем. Холодный верховой ветер, несущий с собой фонтаны пыли, разбивался о Защитную стену.

Пол почувствовал рядом с собой тепло Чани. Мгновенно он набросил покрывало забытья на свое видение. Просто стоял, ни о чем не думая, но время отказывалось остановиться. Он вдохнул тьму, беззвездную, бесследную. Слепота поглотила его, осталось лишь удивление перед звуками, составляющими Вселенную. Все вокруг него опиралось на единственное чувство — слух и оживало лишь тогда, когда он касался осязаемых предметов занавеси, руки Чани… Он поймал себя на том, что вслушивается в дыхание Чани.

«В чем же вина того, что только вероятно?» — спросил он себя. Его мозг нес в себе огромное количество воспоминаний о несбывшемся. Ведь каждое мгновение реальности имеет бесчисленные проекции, мгновения, которым не суждено осуществиться. Он помнил это несбывшееся прошлое, и тяжесть воспоминания угрожала поглотить его настоящее.

Чани опиралась на его руку.

Он чувствовал ее тело — мертвое тело, уносимое водоворотом Времени. Воспоминание о вечности захватило его целиком. Видеть Вечность — значит быть открытым для ее капризов, быть угнетенным ее бесконечными измерениями. Личное бессмертие оракула требовало расплаты: прошлое и будущее совмещались во времени.

Снова из темной ямы поднялось видение. Оно было его глазами. Оно двигало его мышцами. Оно вело его в следующий момент, в следующий час, в следующий день… пока он не почувствует, что он здесь!

— Пора идти, — сказала Чани. — Скоро Совет…

— Алия займет мое место.

— Она знает, что надо делать?

— Знает.

День Алии начинался со смены караула во дворце, под ее окнами. Сегодня она увидела там смятение, услышала многоголосый неразборчивый гул. Картина прояснилась, когда она разглядела узника, которого привела охрана. Это был панегирист Корба.

Она проделала утренний туалет, изредка подходя к окну и разглядывая Корбу. Она пыталась вспомнить его как грубого бородатого командира третьей волны в битве под Арракином. Это ей не удавалось. Корба стал теперь круглым толстяком, одетым в дорогой костюм из паратского шелка. Видны были тщательно отглаженные бриджи и нижнее платье, все в золоте и драгоценностях. Пурпурный пояс опоясывал талию. Рукава, просовывающиеся в специальные прорези верхнего платья, ниспадали вниз пышными складками темно-зеленого и черного бархата.

Несколько наибов вышли взглянуть на обращение со Свободным. Их появление вызвало шум, так как Корба начал кричать, что он невиновен. Алия всматривалась в лица Свободных, пытаясь вспомнить, какими они были раньше. Настоящее заслоняло прошлое. Все они стали гедонистами, позволявшими себе удовольствия, какие обычный человек даже не мог бы себе представить.