Злой Сатурн - Леонид Федоров

Один из селезней упал почти рядом, возле тонкой, согнувшейся березы, в густую заросль багульника. В поисках добычи Севка нагнулся, раздвинул ветки и отшатнулся: на земле лежал остов человека, прикрытый истлевшей одеждой. Севка замер, покрывшись холодным потом. Его остановившийся взгляд впился в эти страшные останки. В свои двадцать лет он впервые столкнулся со смертью в ее самом жутком виде.

Наконец пришел в себя и, не спуская с находки глаз, обошел ее вокруг. Превратившийся в тряпье синий ватник с медными пуговицами, тяжелые кожаные сапоги с побуревшими от ржавчины подковами на каблуках. Кто это? Неужели Максим Петрович? Севка сам видел, как вот такие же подковки делал для Верескова Антоныч в своей мастерской. Мысль о девушке обожгла Севку. Как перенесет Инга это известие?

Притихший и подавленный вернулся Севка на катер. Швырнул в угол связку уток. Снял со стены висевшую лопату, обвел растерянным взглядом удивленных спутников.

— Вот, значит, такое дело… — Севка не находил нужных слов и оттого казался еще более подавленным. — Тут в кустах… Максим Петрович лежит… мертвый.

— Ты, случаем, не того? — Антоныч пощелкал пальцем по воротнику. — Ежели ее, родимую, сверх нормы принять, еще и не такое померещится!

— Откудова он тут объявиться мог? — прогудел недоверчиво Лихолетов.

— Должно быть, полой водой принесло: в прошлом году Шайтанка весной вон как лютовала, на всю пойму раскидывалась.

— Не! — засомневался Антоныч. — Лодку Максима возле Ольховой заводи нашли, а отсюдов до нее почитай полторы сотни километров. Нешто так далеко его протащило? Може, это какой другой бедолага? Мало ли людей на реке тонет.

— Может, и другой, только сапоги и медные пуговки на ватнике больно уж знакомы…

— Пошли! Кто бы там ни был, а прибрать требуется. Негоже воронью оставлять. — Антоныч поднялся со скамьи и накинул на плечи промасленную куртку. — Веди, показывай. Вот только лопата у нас одна, ну да ладно, по очереди копать будем.

По своему следу Севка быстро разыскал приметную березку. Сняв шапку, долго стояли возле погибшего. Молчание нарушил Антоныч. Крякнув, он присел на корточки и внимательно рассмотрел сморщенные, с отставшей подошвой, сапоги. Наконец глухо вымолвил:

— Моей работы подковки, из подшипника делал.

Он отошел в сторонку и, присев на вросшую в землю колодину, стал наблюдать, как Севка роет могилу. Сырая земля чавкала под лопатой, и черная болотная вода тут же заливала яму. Глядя на эту воду, старик зябко передернул плечами:

— Северьян Егорыч! Давай заберем его, когда обратно возвращаться будем. В Нагорном на погосте честь по чести схороним. И земля там, как пух, а в энту грязь разве можно класть человека?

И тут Лихолетов, не вымолвивший до этого ни слова, хмуро возразил:

— Где человека земле предать — разницы нет. Все помрем, трава вырастет, вот и все. Только вы, мужики, не дело задумали. Слушок ходит, что Максим от злодейской руки смерть принял. Покуда следователь тут все не осмотрит, шевелить покойника нельзя. Вернетесь домой — кому надо заявите, я-то до весны на промысле буду. А чтобы сберечь как есть, мы его брезентом накроем. Ты, Северьян Егорыч, брезент соляркой помажь — ни один зверь не подступится.

Совет был дельный, и Севка, немного поколебавшись, согласился. Когда останки Максима Верескова были надежно прикрыты, Лихолетов поплевал на ладони, сделал топором большой затес на ели, росшей у самой воды.

— Берега-то тут схожие, а по заметке быстро это место найдете!

Глава третья

Инга выехала из Кедровки перед самым рассветом. Сытая кобылка, застоявшаяся в сельсоветовской конюшне, взяла с ходу и, скосив голову набок, бойко зашлепала крепкими копытами по залитой грязью тропе.

Путь девушке знаком. Она уже не раз привозила почту геологам, жившим в наспех срубленном доме у подножия горы. Геологи, бородатые, веселые парни, встречали Ингу радостными воплями, угощали черным душистым чаем с брусникой и посматривали на толстую почтовую сумку. А она, наслаждаясь их нетерпением, прихлебывала чай из кружки и вкрадчиво говорила:

— Вот что, мальчики. Напрасно думаете купить меня своим пойлом. Не для того я тряслась в седле. К тому же конь мой устал, а овес нынче дорог. Намек ясен?

— Вполне! — отвечали парни.

Откуда-то извлекалась видавшая виды обшарпанная гитара, и каждый, кто получал письмо или посылку, пел под собственный аккомпанемент песню про таежных бродяг-следопытов, искателей, покорителей пространства и времени.

Инге нравились эти парни, смелые и упорные, умеющие обходиться малым. Севка из этой же породы, бродяга и искатель, хотя и напускает иногда на себя важный вид — что ни говори, а командир «корабля»! Сумеет постоять за себя и товарища.

В гибель отца она долго не верила. В детстве, когда жили еще в Яныпауле, отец также однажды исчез из дома. Охотники обыскали весь урман и не нашли никаких следов, решили, что утонул в трясине. А он через две недели вернулся. Весь израненный, чуть живой: напоролся на медведя. Может быть, и в этот раз что-нибудь его задержало?

Но дни шли, и вместе с ними уходила надежда… А потом нашлась перевернутая лодка… Сколько пролила Инга слез, сколько бессонных ночей провела в своем опустевшем доме, где каждая мелочь напоминала отца!

И все это время рядом был Севка. То дрова поможет напилить, то чинит прохудившуюся крышу. Инга знала, что для нее парень готов разбиться в лепешку, и к невысказанной благодарности ее давно уже примешивалось чувство, в котором она сама себе боялась признаться.

Сейчас, пробираясь по таежной тропе, она снова вспомнила отца. В памяти всплыл день, когда обычно невозмутимый отец, весь красный от гнева, кричал на Севку. Кричал не потому, что тот утопил гидрологическую вертушку, а за то, что отправился производить наблюдения в самый ледоход. Ругал, что ему, Верескову, пришлось прыгать по льдинам и вытаскивать багром этого «сукиного сына» — Севку.

Отведя душу, он увел незадачливого наблюдателя к себе домой. Растер спиртом и, переодев во все сухое, уложил на печь, накрыв тулупом.

Больше разговоров об этом не было. Только когда Егор Устюжанин пришел к ним поблагодарить за спасение сына, отец смущенно ответил:

— Давай не будем об этом. Жив остался, и хорошо. — Усмехнувшись, добавил: — А здорового бугая ты, Егор Ефимович, вырастил. После такого купания даже насморка не схватил.

В тот вечер до поздней ночи просидели они в горнице. Прощаясь, Устюжанин кивнул на Ингу:

— Заневестилась дочка-то. Поди, от сватов отбою нет?

Отец, увидя ее вспыхнувшее лицо, засмеялся:

— Сама выберет!

Покачиваясь в седле, Инга улыбнулась, вспомнив, как вчера Севка разыскивал в грязи капитанскую фуражку. Досталось парню. А ведь звездочку не пожалел! Подарок не нов, но как приятно его получить, да еще от такого медведя.

От переполнившей ее радости Инга чуть не запела. Но в тайге петь не положено. «Урман ходи тихо. Говорить громко нельзя, а то ветер твои слова подхватит и в чужие уши бросит!» — учил ее дед, когда она жила в Яныпауле.

Отец, особенно весной, целыми днями пропадал на водомерном посту, оставляя дочь на попечение деда и тихой, ласковой бабки. Иногда старики брали девочку в тайгу. Жили в берестяном чуме, охотились, ловили рыбу, собирали кедровые орехи и ягоды. Это была хорошая школа. Отец потом радовался ее умению разводить костер во время дождя, находить дорогу домой, не плутать в тайге.

Вот и сейчас по еле заметным приметам Инга выбирает нужную тропу, хотя в лесу все еще держится полумрак. Слева, за вершинами елей, рыжей лисицей крадется луна. И когда поворачивает тропа, луна то отстает, то забегает вперед, словно подстерегает добычу. Инге хочется обогнать ее, но мчаться опасно: тропа еле заметна, свисающие ветки могут выбить из седла или выколоть глаз.

Наконец Инга выбралась на кромку болота. Над ним стоял туман. Сквозь белесую пелену мутно просвечивали уродливые сосенки, корявые, приземистые лиственницы. Стало светлее. На востоке розовая заря окрасила небосвод. Инга пустила коня в галоп, улыбаясь бьющему в лицо ветру, несущему запах осенней прели. Но вот тропа снова нырнула в чащу. Опять наступил полумрак, и в устоявшейся тишине раздавалось равномерное чавканье копыт.

У развилки, отмеченной обгоревшей березой, лошадь вздрогнула. Насторожив уши, косясь вправо, захрапела и напряглась. Каким-то шестым чувством, унаследованным от своих предков-охотников, Инга почувствовала опасность. Она еще не поняла, что ее встревожило, просто ощутила не себе чей-то недобрый взгляд. Уже не веря обманчивой тишине, она гикнула и прижалась к шее лошади. Кобылка рванулась, и в это время сильный удар в спину вышиб девушку из седла. Звук выстрела Инга услышала почти одновременно и тут же, словно в тумане, увидела бегущего к ней человека. Непослушными пальцами она вытащила из кармана револьвер.