Одинокий колдун - Юрий Ищенко

Димке только что исполнилось пятнадцать лет, недавно его приняли в комсомольцы (троечников в классе принимали последними); на дворе пучилась снегом и сыростью весна 88-го, и люди поговаривали, что нынче быть коммунистами и комсомольцами не очень-то прибыльно и совсем уже не почетно. Перестройка распростерла свои газетно-мегафонные крылья на всю ширину СССР. По телевизору и в журналах все чаще говорили потрясающие вещи: будто дедушка Ленин мастерил свой переворот на немецкие марки, а другой дедушка, Александр Исаевич, автор толстенной книги «Архипелаг ГУЛАГ», писал и говорил о лагерях, расстрелах и голоде чистую правду.

Домашний телевизор «Радуга», цветной, последней модели, Димка продал за сто рублей, чтобы было на что жить. Старший брат помогал ему деньгами после того, как съехал с квартиры в неизвестном направлении, куда-то на Васильевский, но нечасто и скупо. Надо было на что-то жить. А отец, наперегонки с сыном, тоже волок из дома на продажу вещи, — не ради колбасы и хлеба, а ради портвешка и водки.

Нельзя сказать, чтобы Димку потрясло, когда отец запил. В их школе редко у кого отцы не пили, так что издавна для него это было делом неудивительным. «Твой пьет? — Пьет. А твой? — Не пьет. — Что так, больной, наверно?»

С двумя надежными дворовыми друганами он недавно, в середине марта, бомбанул уличный киоск «Табак». Денег было: порванная десятка и рублей пять мелочью в тряпочном мешочке. Зато товара, сигарет и спичек, набрали три мешка, поделили, и теперь каждый из них понемногу приторговывал. На жизнь стало хватать, отцу на выпивку Димка не давал, — надеясь заставить его оформить пенсию или на другую работу устроиться.

Одна дума мешала жить спокойно: судя по навороту событий — смерть матери, пьянство отца, бегство брата — Димке нужно было бросать школу после девятого класса и поступать на завод или в ПТУ, а не хотелось туда. Была мечта поступить в институт и стать, как говорили во дворе, «белым человеком». Пока директорствовал отец, никаких проблем с поступлением не ожидалось, — вон как Егора в Корабелку сунули, одним махом. Таким же тычком под зад и Димку бы впихнули на первый курс электромеханики в Технологический институт. А теперь как? Учиться изо всех сил поздновато будет, да и непривычно. Ждать у моря погоды, — Димка считал, что он не из таких лохов. Нужно заработать на взятку при поступлении, да еще отцовых приятелей попросить слезно. Авось получится.

За окном собирались в одну большую кучу облака, мрачнея от водяной тяжести. За стенкой тоскливо пел дурным голосом пьяный отец:

Прощай, радость ты моя,Прощай, радость, навсегда.Знать один должон остаться,Тебя больше не видать.Темной ночью, ох, да не спится...

«И где песни кабацкие успел разучить? — с отчаянием и злостью подумал Димка. — В этой паршивой Рузе, что ли. Был мужик, был отец, и на тебе, ни мужика, ни отца... Брат? Да какой он брат, одна фикция...»

Егора Димка почему-то все больше ненавидел.

За что, сам не знал, разбираться в своих чувствах не собирался, хотя... Совпало все: болела мама, вспомнила о пропавшем когда-то и где-то сыне, потребовала вызвать и умерла; Егор приехал — вдруг запил отец, вообще чуть не сгинул, пьянствуя в провинциальных гостиницах; Димка остался делить жилплощадь с братом, который чудил и доводил его изо дня в день — и что-то стряслось, явно при участии Егора, в их долбаном театре, был пожар и погибли люди. А потом окончательно доконало Димку ночное приключение зимой, когда они уворовали из больницы девушку. Воспоминания о той ночи больше распаляли и нервировали Димку: он не мог забыть лица девушки и лица брата, который тащил ее на себе, словно превратившись в борова или в дикую гориллу со стальными мускулами.

Лицо у девушки было белое, как снег, скорее даже, как лед, сотворенный из чистейшей воды. Полупрозрачная гладкая кожа, кажущиеся ненастоящими из-за черноты и мохнатости длинные, загнутые ресницы. Глаза были плотно закрыты; под набрякшими от неведомых пацану мучений веками зловещими, густо-фиолетовыми мазками лежали тени. Губы были почти что серые, мелкими ранками и трещинками взывали к состраданию и — он это сразу ощутил — к чему-то еще, манящему и неизвестному. Теперь ему снились эти глаза и губы; теперь он грезил ночами, в поту и томлении маловразумительных снов, в которых то ли ласкал покойницу, то ли ползал по ней карапузом-несмышленышем. Чуть впалые бархатные щеки, слегка выдвинутый упрямый подбородок, след от выцветшего шрамика на левой скуле. Димка во сне и наяву силился представить, как она открывает глаза и так ласково, поощрительно смотрит на него. И готова на все, потому что он спас ее...

Поэтому хотелось Димке снова, теперь самому, залезть и утащить девушку — из жилья Егора.

Димка натянул старую черную куртку, нацепил на оттопыренные уши кожаную кепку, реквизированную у отца (все одно потеряет или пропьет, а для Димки — единственная обнова за полгода в гардеробе). Глянул в комнату отца: Гаврила Степанович сидел на полу, в серых кальсонах и желтой майке, замоченной потом на большом отвислом животе, седенькие волосы вокруг лысины были всклокочены, как у греческого бога. К спинке стула, напротив себя, он приставил большой портрет матери в рамке, тот, с которого делали фотокопию для памятника на могиле. Старый и пьяный отец плакал, плескал в граненый стакан пенящуюся бормотуху из здоровенной черной бутылки, что-то бормотал.

— Заходи, сынуля, посмотри на нашу мамочку, — радушно пригласил он Димку.

— Я ухожу ненадолго, — сказал, не заходя в комнату Димка. — Ты не смей ничего тащить на продажу, и не приводи лохов всяких, пока меня нет. Не то всем вам не поздоровится. Понял, папаша?

— Зачем ты так, Димочка, — всхлипнул отец. — Я виноват, я плохой, но ты должен меня понять...

— Дурак ты, распоясался как баба, — по-взрослому отрезал сын. — Смотреть на тебя противно.

Он вышел из дома на Литейный, с наслаждением вдохнул свежего воздуха — их квартира пропахла кислятиной, — пошел к трамвайной остановке. Чем больше сосредотачивался на предстоящем разговоре с братом, тем неуютнее ему становилось. После похищения той удивительной девушки они встречались всего один раз, и во время встречи произошло кое-что, сильно напугавшее крутого, независимого Димку.

В тот раз они встретились на Обводном канале, в замусоренном переулке, с кучами хлама на тротуарах, с земляными редутами, на которых торчали сомкнутыми кустами жилистые, полутораметровые сорняки. И дома там были старые, грязные и облезлые, с плотными шторами на узких, словно бойницы, окнах.