Катарское сокровище - Антон Дубинин

…Аймер, неожиданно для себя задремавший на поленнице, вскинул повисшую голову и заморгал, как разбуженный младенец. Наконец он запоздало понял, почему лаял пес: белое марево, маячившее за воротами, постепенно обретало вид медленно идущей фигуры. Аймер узнал своего наставника, которого Бог весть почему не ожидал увидеть, не раньше, чем тот таким знакомым и усталым голосом прикрикнул на пса. Поднимаясь Гальярду навстречу, в свете франкского костра Аймер увидел его лицо — и ужаснулся: за трудный день молитвы Гальярд, казалось, постарел на десяток лет.

— Отец, что…

— Все в порядке, брат, — с улыбкой столетнего старца ответил Гальярд, не останавливаясь ни на миг. — Просто устал. Найди мне что-нибудь поесть побыстрее. Что тут у вас? Вечерню без меня читал с францисканцами? Хорошо… — Он слегка покачнулся, ухватился за ручку двери. И снова прибавил, словно издалека: — Да, молодец, хорошо.

Не зная достоверно, где именно Гальярд провел весь нынешний день, можно было подумать, что главный инквизитор Фуа и Тулузена вдребезги пьян.

— У нас, отче… — начал было Аймер, но его отец с холодными и невидящими глазами уже не слушал, он уже тянул на себя замковую дверь, и изнутри пахнуло кухонным теплом, а заливистый голос брата Франсуа радостно распекал за что-то не то Люсьена, не то старика кухаря. Если бы Аймер крикнул — «Франсуа убили, старец сбежал, рыцарь Арнаут повесился» — у него была бы надежда привлечь внимание наставника, и то он в этом не был уверен. Возможно, отец Гальярд покивал бы так же своей носатой головой, хватаясь за дверную ручку — «Хорошо, хорошо. Молодец» — и с улыбающимся ртом и убитыми глазами прошел бы, не замедлив шаг… Вот он уже был внутри, слепой и глухой, погруженный в какие-то свои тяжелые дела, страшно занятой — и Аймеру ничего не оставалось, как войти за ним следом.

11. Послушание брата Аймера

Аймер с самого детства знал, что его считают красивым. Да и сам он не был слепым — приходилось ведь порой смотреться в зеркало, или в полированный металл, или ловить свое отражение в гладкой воде таза-рукомойника. То, что он там видел, невольно радовало его самого — высокий, стройный парень с мускулистыми руками и плечами, с ярко-синими глазами и копной аквитанских блестящих волос, с лицом мужественным и открытым. Да, некогда Аймер радовался своей красоте, даже, можно сказать, гордился ею. Да и как не гордиться, если даже в речах товарищей-студентов порой проскакивала легкая зависть или, напротив же, дружеское признание его достоинств: «Ну, Жан, конечно, не наш Аймер с лица, но тоже не урод…» «Вот же глупая эта Матильда! Какого ж ей парня нужно? Разве что Аймера одного…» Или сдержанно-ироничное: «Я, может, по виду и не Аймер, зато в астрономии разбираюсь получше вашего…» А уж внимание девушек для ваганта — важнее хлеба. Аймер, средний сын аквитанского арьер-вассала, вырос среди радостных зеленых холмов и виноградников, вместо колыбельных нянька пела ему пастурели и альбы, вино он привык пить раньше, чем воду, и понятия целомудрия до двадцати лет для него просто не существовало. Вот понятие любви — это да. Нет, не подумайте, ничего лишнего, ничего такого, из-за чего потом приходится разбираться с гневной родней или оставлять, подобно Абеляру, клирическую карьеру и жениться из-под палки; просто легкость, веселье, песенки под окном, подарочки, переглядывания в церкви, условные знаки, поцелуи — а если кто позволяет заходить чуть-чуть дальше, так ничего страшного, дело молодое, не по шлюхам же ходить приличному юноше. Женское внимание для него было необходимым, как дождь для травы; истинность модной в Ажене пословицы «ubi non est peplum, nihil gaudium» он познал на собственном опыте, правда, дружеское внимание ценил не меньше. В Аженском богословском колледже, куда Аймер поступил по собственному желанию, он постоянно был окружен веселой компанией друзей. Драться он умел неплохо — Аймеров отец учил сыновей самозащите, едва тем исполнялось лет по пять; так что веселый и храбрый вождь из Аймера получился сам собой, ему не пришлось для того особенно стараться. Учился он тоже неплохо, редко бывал порот и часто — восхваляем, в церковь ходил по праздникам и воскресений не пропускал, если не приглашали куда-нибудь на долгую пьянку — и искренне надеялся при таком кошмарном положении собственной души все-таки однажды достичь спасения вечного. Но история Аймерова призвания — это совсем другая история, а пока я рассказываю историю Аймеровой красоты.

Мог ли Аймер подумать в те блаженные Аженские годы, что однажды его собственное лицо станет для него горше проклятья… Однако так случилось на третий год его жизни в Ордене Проповедников, когда прежние радости и ценности обратились в незначащие тени, осыпались, как краска с повапленного гроба — и Аймер ясно увидел омерзительную мертвую сущность того, что некогда полагал жизнью. Став молодым монахом, Аймер по существу своему был уже полностью готов к проповеди: по Уставу брата можно отправлять в проповедническую миссию не раньше, чем тот проведет три года в изучении богословия, а Аймер к моменту поступления свои пять-шесть лет уже набрал в Италии и в Ажене. Однако Гальярд считал, что сперва новому брату стоит научиться в полном смысле слова быть доминиканцем, и только потом начинать нести слово Божие. Лишь через три года он позволил нетерпеливому Аймеру проповедовать — сначала братьям, потом для прихожан Жакобена, и наконец — первое самостоятельное назначение, считай, новый день рождения. Провинциал брат Жерар без малейшего труда утвердил Аймерову кандидатуру — тот хотя и изменился сердцем, однако не разучился всегда всем нравиться. Проповеди для первой миссии, пришедшейся на пасхальное время, Аймер написал по две на чтение каждого дня — на всякий случай по две, вдруг да придется дважды в день проповедовать; он ужасно старался, украшал их по новой проповеднической моде веселыми байками и примерами — exempla, чтобы удержать внимание слушателей, порой заставляя их засмеяться или напротив же — грустно призадуматься. Гальярд выбрал для него два довольно обширных прихода в Тулузене, окормляемых одним-единственным не особо радивым кюре. Итак, Аймер вышел на проповедь солнечным апрелем, который казался ему исполнением всех чаяний и упований; в красноречии он превзошел самого себя, на его проповеди собирались люди даже из соседних селений, в приходской церкви народ толпился до самого вечера, потому что Аймер не только служил и проповедовал — он подолгу слушал исповеди, давал советы, попросту говорил с людьми о Небесах и о спасении, и чувствовал себя совершенно счастливым человеком, делателем жатвы, «добрым и верным рабом» из притчи. Единственным, кто не полюбил Аймера среди его новых знакомцев, оставался местный кюре, у которого доминиканцы невольно отбивали хлеб; поэтому не кто иной как кюре весьма возрадовался, когда разразился скандал.