Катарское сокровище - Антон Дубинин

Разумеется, после скандальной истории Аймер собирался блюсти совершенное послушание. Он и раньше был хорошим, рассеянно думал брат Гальярд, ложась в постель после субботнего завершения дня — а теперь и вовсе кажется святым. Пожалуй, это даже тревожит: идеально послушный брат непохож на прежнего Аймера, которого все любили отчасти и за непосредственность… Гальярд старался думать об Аймере, о сундуке с монетами, о тулузском монастыре, даже об Авиньонете — о чем угодно, кроме старика. Кроме Гираута. Не мог он сегодня больше об этом думать. Он хотел провалиться в сон, тихий и черный, в милосердный сон, дающий отдых голове. И будь он немного внимательней во время ужина — то есть сумей он замечать вокруг себя хоть что-нибудь — заметил бы, что Аймер несколько раз делал ему знаки, словно бы пытаясь отозвать на минутку из общей компании, желая что-то сказать. Гальярд съел ужин, толком не зная, что он ест; так же слепо прочитал молитвы Комплетория вдвоем с Аймером, бичевания сегодня нет, потому что навечерие воскресенья, значит, сразу спать… Гальярд стукнул в стену, отмечая совершенное окончание дня, отпуст в сон, и закрыл глаза, не глядя, как ложится Аймер. А тот смотрел на отца, кусая губы, все не спеша задувать свечу. Наконец внутренняя борьба — сказать? не сказать? — окончилась тяжелым вздохом, победило все оно же, несчастное Совершенное Послушание. И Аймер, так и не проронив ни слова в положенное время молчания, загасил огонек пальцами и улегся на солому, уговаривая себя перестать сомневаться.

12. Воскресенье. Катарское сокровище.

Ах, как ужасно ругал брат Гальярд своего бедного сына Аймера сразу после утрени! Сразу после утреннего благословения, которое он было преподал так спокойно — как же страшно он начал кричать! Аймер, пару секунд назад, с окончанием времени безмолвия, выпаливший наставнику новость — «Антуан здесь, Франсуа подсадил его в темницу к катару!» — стоял глубоко пораженный, не зная, куда глаза девать, побледнев под цвет своему малость потрепанному хабиту. Никогда ему еще не приходилось видеть отца Гальярда — во гневе. И когда тот бичевал его на капитуле — не приходилось.

— Что? — страшным голосом крикнул отец Гальярд, всплескивая руками — таким неожиданно южным жестом, как будто тулузская манера бешено жестикулировать пробудилась в нем в единый миг после многолетнего сна. — Ты хочешь сказать, идиот, что парень там с ним вдвоем остался?

Бессильный кивок. Господи, как ужасно…

— На всю ночь? С этим… человеком?

— О Господи, отец Гальярд, да… Но…

— И ты знал, но мне сразу не сказал?

На это ответа не понадобилось. Аймерова опущенная голова уже заранее служила ответом.

— Какого дьявола ты молчал, осел?!

Аймер и не знал, что его наставник знает такие слова… Вернее, настолько знает, чтобы их употреблять…

— Отец Гальярд, Христа ради… Я молчал из послушания. После Комплетория…

— Господи, как глупо, — Гальярд яростно уронил воздетые руки. — Из послушания! Тебя не учили в новициате, что закон милосердия выше послушания? Оставить мальчишку на всю ночь с этим катарским людоедом — из-за несчастного правила молчания, которое нарушали и ради меньшего — которое ты сам нарушил, когда заявился ко мне среди ночи, весь в крови — это, по-твоему, послушание?

Аймер дрожащими руками зачем-то тискал бревиарий, еще раскрытый на утренних псалмах. Радовались отроки в огненной печи… Хвалите, небеса, Господа…

— Отец Гальярд, — выговорил он несчастным голосом, — просите меня. Я… ошибся, я виноват…

Гальярд успокоился так же резко, как и начал бушевать. Взял себя в руки — физически взял: обхватив плечи ладонями, на несколько мгновений погрузился в себя, будто слушая невидимого Бога, говорящего из глубины сердца. Потом повернул к Аймеру уже прежнее, спокойное лицо.

— Нет, брат Аймер, это вы меня простите. Вина только моя: сам так вас запугал за эти дни необходимостью послушания, что не дал сказать ни слова. Попросту замкнул свой слух — а теперь на вас же и напустился.

— Да что вы, — начал было юноша, мгновенно все простивший и забывший, мгновенно порозовевший от радости при звуке знакомого — действительно знакомого — голоса. Но Гальярд уже был совсем рядом, и первое в жизни его объятие, высвобожденное еще со времени Аймеровой давней провинности, оказалось потрясающе братским. Так в припадке хмельной общности обнимал Аймера, помнится, его лучший друг Рауль, походивший на рыцаря Арнаута… В столь близком контакте Гальярд оказался потрясающе худым: ответно облапивший его сын обнаружил под туникой сплошные жесткие кости.

— Я старый идиот, — куда-то ему в плечо сообщил главный инквизитор Фуа и Тулузена. — Всю эту неделю мне не хватало милосердия. Прости, сынок. Устал я очень.

Аймер и сам не ожидал, что может так свойски хлопать собственного наставника по спине. Сквозь два слоя ткани ладонь чувствовала выпирающие бугорки позвонков. Какой же он худющий, Господи Иисусе… Видел ведь его раньше без туники — что ж не замечал, что это не монах, а ходячий скелет монаха?

Гальярд отстранился со смущенным и каким-то очень молодым от смущения лицом.

— Идем же, исправим скорее свою ошибку. Пока с бедным Антуаном не произошло чего-нибудь по-настоящему дурного.

Вслед за отцом Аймер пулей вылетел из доминиканской комнатенки, по привычке хлопнул себя по боку — что-то там ничего не гремело — и тут только вспомнил, что его четки остались у «бедного Антуана». Вот почему ничего не цепляется за перила узенькой замковой лестницы. Голос Гальярда уже грозно бухал где-то внизу — «Брат Франсуа! Брат Франсуа, у меня к вам крайне серьезное порицание…» Проснувшись от нежданных криков, что-то вопросительно закудахтал из собственной спальни всеми монахами два дня как позаброшенный рыцарь Арнаут. Должно быть, снова решил исповедаться.

Антуан сидел перед братом Гальярдом, спокойно сидел, только вот в глаза не глядел почему-то. Фиолетовый синяк его слегка подернулся по краю желтизной. Брат Гальярд смотрел в его вчерашние показания, стараясь думать о записанном и не тратить времени на самопорицание. Это был даже не отец Гильем в голове — всего-навсего обычная совесть.

Замковая темница была в самом деле не особенно плоха: ну, немного сырости по стенам, ну, окошко в глубокой нише под потолком — да зачем ночью окошко? От холода мальчику выдали шерстяное одеяло, в цепи его никто не думал заковывать, на ужин Франсуа приказал ему отнести большое блюдо теплых бобов с салом. В известном смысле Антуан провел ночь даже в большем уюте, чем сам брат Гальярд. Однако что-то с ним стало не так… Что-то с ним после этой ночи сделалось не так, и Гальярд невольно запнулся глазами на косой Аймеровой строчке, еще не перебеленной Люсьеном — «Он же, Старец этот, когда смотрит, как будто в голове рыщет, или тянет из тебя чего»… Гираут… в голове рыщет… Что это значит — рыскать в голове? Опять Гальярд забыл что-то важное? Нет, не может быть. Совершенная темнота, тишина внутри, никакой щекотки в области сердца и легких. Просто что-то не так с Антуаном, но что бы это могло быть?