Избранный выжить - Ежи Эйнхорн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я вижу, как в гетто входит группа Черных. Вместе с двумя немцами они пристреливают раненых, даже тех, кто легко ранен и пытается присоединиться к уходящим.
Я вижу все это. Это видят все, кто живет в Доме ремесленников и у кого окна выходят на Первую аллею. Немецкие полицейские убивают методично и эффективно, они не истязают без нужды жертву и не выказывают никаких чувств. А Черные, которых в гетто называют Украинцы, хотя среди них не меньше прибалтов, стараются пнуть тяжелораненного человека сапогами, дают ему подняться и сделать несколько шагов, и только потом убивают – ненужная жестокость, игра в кошки-мышки с теми, кто все равно обречен на смерть.
Сейчас, пятьдесят три года спустя, в окружении жены, детей и внуков, я мучительно пытаюсь вспомнить, что же я чувствовал в этот день, 22 сентября 1942 года и в последующие три недели – и не могу. Я легко и в деталях вспоминаю картины осажденной Варшавы, Большого гетто, лагеря – но не этот день.
Картины – да, картины врезались глубоко в память, но они стерильны, в них нет чувства, я не помню, что переживал, когда смотрел, видел и, главное, понимал, что происходит. Эти невероятно подробные и четкие картины стали частью меня самого и они будут существовать во мне, пока я жив. Такое ощущение, что я был посторонним наблюдателем, а не участником событий, что меня не касался процесс Истребления, что я не был намеченной жертвой. Я помню, что видел – но совершенно не помню, что при этом думал, и даже не помню, было ли мне страшно. Я не помню своих чувств.
Но и эта память, память чувств, существует где-то в глубине души, она должна была сохраниться. Потому что когда я пытаюсь описывать происходившее, во мне подымается тоска и отчаяние, меня охватывает паника, как будто вот сейчас, сию минуту, моя жизнь в опасности. Срабатывают гормоны и сигнальные вещества, они даже сейчас, полвека спустя, воспроизводят ужас давних событий. Это отчаяние возникает в глубине подсознания. Может быть, я и смог бы усилием воли вызвать к памяти испытанные мною в дни Истребления чувства, но, наверное, это и не надо. Тот, кто читает сейчас эти строки, и так может себе представить, что ощущал я и все другие, когда мы смотрели, видели, что происходит и ждали нашей очереди. А очередь наша наступит, это мы знали точно. А может быть, в тот сентябрьский день я и не чувствовал такой смертной тоски, как сейчас. Скорее всего, я был оглушен, сработал уже хорошо известный сегодня механизм психологической защиты, отрицание действительности: да, все, что я вижу, происходит, но не со мной.
Этот милосердный механизм сегодня не действует. Сегодня я осознаю, насколько близка была гибель, и мне страшно.
Сегодня я должен вспомнить, проанализировать и описать эти три недели пятьдесят три года назад, и во мне зреет внутренний протест. Я не хочу это делать – и не могу не делать, потому что тогда эта книга, описание моей жизни, мои воспоминания потеряют смысл.
К тому же я дал слово не забывать, и вы, кто читает эти строки, надеюсь, тоже не забудете. Те, кто жил и умирал в ченстоховском гетто, заслужили эту память, и нас, живых свидетелей, осталось так мало. Ничтожно мало тех, кто помнит, и еще меньше тех, кто находит в себе силы рассказать об этом. То, что вы, и я, и другие вспомнят, может быть, избавит кого-то в будущем от повторения этого жестокого, бессмысленного, методического и непостижимого геноцида, направленного против евреев или какого-то другого народа.
Но вы, читатели моей книги, должны простить мне мою краткость. То, что я видел 22 сентября, оглушило меня. Все более или менее четкие картины касаются только первого и последнего дня массового истребления. Я был свидетелем этих событий, но все остальное я припоминаю, как бессвязные кадры из ночного кошмара. И в этом кошмаре присутствует скелет в мундире и с винтовкой в костлявой руке – вместо косы.
В назначенный час, в шесть часов утра 22 сентября 1942 года, на оцепленных улицах выстраивается длинная очередь к входу в «Металлургию». Это бесконечная очередь мужчин и женщин, здоровых и тех, кто пытается скрыть болезнь, пожилых, старающихся выглядеть молодыми. Все одеты в лучшие одежды, почти у всех в руках свертки, а за спинами – рюкзаки, у всех, кроме молодых женщин с детьми на руках, которых они безуспешно пытаются успокоить: все знают, что капитан Дегенхардт терпеть не может детский плач. Многие держат в руках грязно-красные, сложенные пополам картонки – спасительные рабочие паспорта, которые им приказали иметь при себе, – их затем и вызвали на перекличку, чтобы проверить рабочие паспорта.
В нескольких метрах от входа стоит капитан Дегенхардт, все должны пройти мимо него. Но он даже не смотрит на протянутые к нему картонки. Не зная, что и думать, разочарованные, люди пытаются найти объяснение происходящему в выражении лица капитана, в тех коротких взглядах, которые он бросает, пока они проходят мимо него со своими торжественно поднятыми красными бумажками.
Дегенхардт стоит в окружении свиты с матово поблескивающим черным стеком в руке. Ноги слегка расставлены. Стек все время в движении – этот еврей налево, во внутренний двор «Металлургии», а этот направо, к основной группе. Основная группа у входа во двор, окруженная Черными. Немецкие полицейские порядка в зеленых мундирах следят, чтобы очередь продвигалась быстро, чтобы каждый шел на указанное капитаном Дегенхардтом место, они в мгновение ока оттаскивают тех, кто пытается заговорить с капитаном. В стороне стоят несколько еврейских полицейских, им отведена роль пассивных наблюдателей. Группа у входа в «Металлургию» быстро растет, полицейским задают бесконечные вопросы. Вопросы, на которые у них нет ответа.
Все женщины с детьми на руках – направо.
Мужчины, цепляющиеся за этих женщин – направо.
Все старики, все, кто выглядит не особенно здоровым, все, кто плачет, кто кажется испуганным, все, кто взывает к милосердию капитана Дегенхардта, многие другие – направо. Только немногих направляют на внутренний двор завода «Металлургия».
Все идет очень быстро, капитан Дегенхардт умеет принимать решения. Несмотря на то, что его несколько раз прерывали для доклада, он успевает за четыре
