Провидение зла - Сергей Малицкий

– Как так? – удивился Литус.

– А вот так, – пожал плечами угодник. – Тебе сколько лет, парень?

– Двадцать два, – в свою очередь пожал плечами Литус да ойкнул, схватившись за бок.

– Болит? – посочувствовал угодник. – Ничего, пройдет. Двадцать два, говоришь? А откуда знаешь-то?

– Ну как же… – вовсе растерялся Литус. – Сказали… Нянька… Потом наставники…

Отчего-то хотелось говорить с угодником откровенно.

– Понятно, – кивнул угодник. – Нянька. Наставники. Это хорошо. Понятно, что лучше мать или отец, но уж как вышло, так вышло. Сказали тебе, ты и ведешь отсчет. А если бы не сказали? Если бы пришел в себя вот так, как ты есть? Сколько тебе лет? Посмотрел в зеркало ручья – то ли двадцать, то ли сорок, а может, и того больше, если рожа грязна. И как дальше?

– Так ты не помнишь себя? – прищурился Литус.

– Себя – помню, – усмехнулся угодник, – о себе не помню. Потому и живу долго. Когда отсчет неоткуда вести, то и стареть незачем.

– Ну, так время же идет? – не понял Литус. – Люди рядом стареют?

– Стареют, – кивнул угодник. – Оттого и брожу, чтобы не видеть, да все не удается. Вон, Сенекс уже под камнем, а был мальчишкой. Дядей меня называл, дядей Сином.

– Так тебя зовут Син? – спросил Литус.

– Не знаю, как меня зовут, – признался угодник. – Но согласись, что без имени как-то не слишком удобно. Нет, в дороге можно откликнуться и на «Эй, ты!» или «Прочь с дороги, сучий потрох, принц Кирума едет!», а вот в трактире неудобно, не будешь же вписываться в книгу безымянным бродягой? Так что я и придумал себе имя – Син. А так-то, может быть, меня, как тебя, кличут – Литусом? Кому же это известно?

– Так ты меня знаешь? – изумился Литус.

– Кто же тебя не знает? – в свою очередь удивился угодник. – Нет, в лицо я тебя первый раз вижу, но слухи разбегаются быстрее, чем тучи под солнцем. Высокий бастард из Эбаббара с узким лицом, который удачлив в борьбе, но неудачлив в соперниках, отчего страдает от боли в боку. Где я ошибся?

– Да вроде бы нигде, – поднялся Литус. – Хотя соперник у меня был достойный. Случилось с ним что-то. Помутнение какое-то. Пройдет, я думаю. Не может не пройти.

– Не может не пройти, – повторил вслед за бастардом угодник. – Вот ты мне задал загадку… Как же это ты в Эбаббаре, да при Флавусе, такой, как есть, завязался да распустился? Ну да ладно, возьми, – угодник выдернул из сумы и бросил Литусу куски сукна. – Подвяжи ноги коню. Да в два слоя вяжи, а то не хватит на полсотни лиг. Хотя сукно хорошее, да и дорога не каменная, муравая, но кто знает…

– Зачем? – удивился Литус, поглядывая на мула угодника: ноги животного тоже были подвязаны сукном.

– Многое изменилось, – на глазах помрачнел угодник. – Ты ведь добирался до Ардууса вместе с эбаббарскими мастеровыми да ремесленниками две недели назад? Обратно один движешься? А когда в Ардуус ехал, грозу слышал?

– Да, – припомнил Литус. – Громыхало что-то над Светлой Пустошью, только ведь дождя все равно не было. Добрались без приключений. Снег еще лежал кое-где.

– То-то и дело, что без приключений, – кивнул угодник. – Мотай ноги лошади. Вот бечева. То, над чем громыхало, теперь выползло да поползло. А дозоров с этой стороны Пустоши нет. Так что нечего тропу копытить зря, на стук нечисть за несколько лиг прется.

– Нечисть? – удивился Литус. – Да что с той нечисти? В Эбаббаре у стены по этой нечисти мальчишки из луков стреляют. Чего ее бояться?

– Мотай, – произнес Син так, что бастард схватился за сукно. – Встречал я молодцов, которые не слушали старших, как ты не слушаешь, и где они все? Лежат, кто под таким же камнем, а кто и вовсе без камня, и даже имени не на чем выцарапать. Некому, нечем и не на чем. Вот бечева. Самострел есть?

– Есть, – кивнул Литус. – Вон, торчит из подсумка.

– Тут бы лучше лук, – покачал головой Син, – ну да и самострел сгодится. Под рукой его держи. А на будущее по этим дорогам жердину надо иметь.

– Зачем? – не понял Литус, покосившись за деревяшку угодника.

– Если тварь крупная, в грудину ей упереть да посечь, пока подперта будет, – объяснил Син. – А если очень крупная, в землю.

– В землю зачем? – удивился Литус.

– Вон, – махнул рукой в сторону реки Син. – Вода наше спасение. Ткнул деревяшку в землю, толкайся и лети. Пока мерзость будет с лошадкой твоей разбираться, как раз отплывешь подальше. Пустошная тварь в воду не лезет. Пока не лезет.

– А самострел зачем? – спросил Литус.

– Ну как же, – поднял брови угодник. – А вдруг я с рогатинкой замедлюсь? Тут как раз ты стрелками тварь и потыкаешь, ну, чтобы она не меня кушала, а того, кто помоложе да повкусней. Ты чего это побледнел? Нешто я что-то не то ляпнул? Ладно, двинулись, а то и вправду под сумерки попадем.

Птицы молчали. Когда Литус с отрядом шел в Ардуус, пичуги заливались щебетом, сновали по стене дикого шиповника, вили гнезда, ворошили пожухлую листву. Теперь же стояла тишина. Только рыба иногда била хвостом в реке, оно и понятно. С этой стороны реки какая уж рыбалка, а с той – Тирена, да только и у тирсенов большой охоты селиться поблизости к Светлой Пустоши не было. И дороги не было на том берегу, дремучий лес подходил к самой воде, и конному не проехать. Жгли тот лес в былые времена, но огонь гас в сыром буреломе, не шел. Хотя люди на реке были. Несколько барок прошли вверх по течению, да ладьи свейские почудились, но тишину они не рвали. А плеск весел, что плеск рыб. Так что в молчании пришлось ехать, по траве да в суконках и лошадка шла неслышно, и мул почти не притоптывал. По левую руку глинистый обрыв да вода с омутками, с каждым шагом шире и шире, словно лес напротив родниками исходил, по правую – колючая стена, в конце весны и до середины лета зацветет – голова кружится. Пчелы гудят, медом пахнет, а теперь – тишина. Через сто шагов – столб с отметкой: сколько от Кирумской земли пройдено, сколько до Эбаббарского дозора у начала огорожной стены осталось. Через пять сотен шагов – часовенка. Сложена из камня, дверь железная, засов на внутренней стороне, окон нет, на двери квадрат – четыре угла – четыре храма и имя Энки в центре. Застигнет какая напасть, заскакивай да запирайся. Вряд ли какая тварь сковырнет кованую дверь, только уж с лошадкой проститься придется, да и как вылезти наружу? Дозоры по южной тропе редки, а мерзости и гулять южнее некуда, и от запаха перепуганной еды уходить неохота. Некоторые часовни и по сей день закрыты стоят, а что там внутри – пустота или кости истлевшие, кто ж теперь скажет?

В полдень, когда выкатило солнце, Литус на ходу полез в подсумок, чтобы бутыль легкого вина выудить, в трактире взял, хоть и ранняя весна, но парит, жарко, не проживет вино долго, пить надо, благо и жажда замучила, только Син не дал. Окликнул, велел придержать лошадь да на бодром муле протопал вперед, и то ведь – неторопливая скотинка, а где не прыть требуется, а работа, вроде и быстрее выходит.

– Сзади держись, – прошипел Син. – Боюсь, что и тряпицы наши не помогут. Птиц слышишь?

– Нет, – признался Литус, но о холоде, который неожиданно пробежал по загривку, заставил заныть затянутый тряпицей бок, ничего не сказал.

– На небо посмотри, – посоветовал Син, – да прислушайся. Тем более что птицы не поют, все слышно. И подожди с вином-то. Вот, – угодник бросил жестяную фляжку, – воды попей.

Литус сорвал пробку, запрокинул голову, да так и застыл, облился водой по грудь. То, что казалось ему тенью готовых распуститься листвой кустов, оказалось тенью на небе. Прямо над головой, в зените небо меняло цвет. Словно там, за стеной шиповника, лежало огромное озеро черной грязи, и это озеро мутным пятном отражалось в небесном зеркале.

– Что это? – спросил, похолодев, Литус.

– То самое, – оглянулся Син. – Так и было. Со дня битвы у Бараггала и до четыреста восемьдесят третьего года. Пока Сухота не раскинулась по долине Иккибу. Только тогда небо прояснилось.

– Я не читал в хрониках о том, что небо потемнело, – сказал Литус.

– Читал, – вновь обернулся Син. – Всякое описание битвы у Бараггала начинается с того, что небо над древней землей Шеннаар потемнело. А вот о том, что посветлело, нет ничего. А в четыреста восемьдесят третьем году было не до неба. Через ворота Бэдгалдингира и Раппу двинулись сотни тысяч несчастных, лишившихся крова и родины. А уж сколько лишились и жизни… Но я точно тебе говорю, небо посветлело только в четыреста восемьдесят третьем году.

– Скажи еще, что видел своими глазами, – отчего-то зло буркнул Литус, но тут же устыдился и спросил: – А почему оно потемнело теперь?

– Камни вернулись, или не слышал? – ответил, не оборачиваясь, Син и почти сразу придержал мула.

Кусты по правую руку лежали на тропе. Нет, они не были выкорчеваны, но казалось, что какая-то мерзость величиной с дом прижалась к колючей стене, чтобы почесаться, да так и придавила ее к земле. Тут же высилась зловонная куча испражнений. Син придержал мула, наклонился над кучей, которая не уместилась бы и в мешок, поморщился, затем жердиной поддел что-то и отбросил на тропу. Лошадь Литуса дернулась в сторону, едва не выбросив его из седла. На тропе лежала нога. Из коленного сустава торчал кусок бедренной кости, остальное напоминало осклизшего слизняка, забитого вместе с костью в прогнивший свейский сапог. Литус с трудом сдержал рвоту, взглянул на равнину: она бугрилась холмами, но напоминала, скорее всего, вздувшееся увалами болото. Деревья были редкими и чахлыми, хотя где-то в отдалении темнела кромка чего-то похожего на лес. Но и эти деревья, и сырые холмы, и далекий лес – все это было накрыто темным пятном на небе. И туда, в этот сумрак, как будто проволокли тяжелое бревно, отталкиваясь от сырого прошлогоднего дерна такими же бревнами.