Безголовое дитё - Светлана Георгиевна Семёнова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Так он с вами не живёт? — заинтересовалась худенькая.
— Не-а. Он живёт в келье… Так ему и надо… а то украл меня у мамы и даже все оладушки съел.
Женщины одновременно громко хмыкнули в нос. Они явно были довольны, что я им всё рассказываю.
— Вот и наша "банка". Звони, Оксана, тебе он сразу откроет, — сказала полненькая и подтолкнула худенькую к высокой деревянной двери.
— Купили? — раздался из-за двери мужской простуженный голос.
— Купили, купили и ещё дытыну в подарок тебе привели…
Загремел железный засов, зазвенели ключи, а над дверью зажглась лампочка. Потом тяжёлая дверь приоткрылась и в щель высунулась рука.
— Грошей хватило? — спросил тот же голос.
— Хватило, хватило. Мы взяли пол-литровую банку. А кастрюлька е? — спросила худенькая, просовывая в щель двери банку с молоком, которую она достала из кошёлки.
— В банку засунули банку, — пошутила полненькая и улыбнулась мне.
— Понимаешь, Фэдь, тут такое дело, надо позвонить в украинский театр, — худенькая просунула голову в щель двери и стала шёпотом объяснять ему ситуацию.
Простуженный голос за дверью сипел, кашлял. Потом дверь захлопнулась. Я-то надеялась, что Фэдь пустит нас в банку. Очень хотелось посидеть на чём-нибудь тёпленьком и погреться.
Стемнело, из-за угла подул ледяной ветер. Я сильно дрожала. Полненькая тётя прижимала меня к себе.
— Ему шо, жалко пустить дытыну на проходную? Она ж вся заледенела. Попроси, Оксана.
— Так не положено. Он боится, шо заарестуют.
— Та ладно, за ребёнка не заарестуют.
Оксана опять постучала. Через какое-то время загремел засов и выглянул Фэдь. Оксана взяла меня за руку и подвела к двери.
— Я узнал телефон и дозвонился до театра. Там уже знають. Сказали, шо её всегда шукають, бо вона всегда пропадае. Кого-то послали до её мамки домой. Если она дома, то скоро прибежить сюды, — просипел Фэдя.
— Пусти дытыну на вахту, она совсем околела, — приказным тоном сказала Оксана и стала проталкивать меня в дверь.
— Ладно, заходите у выстебюль. Зал всё равно закрыт на сигнализацию. Погрейтесь… Только ша, никому… у меня тут электроплитка… я молоко поставил…
Мы вошли в большое полукруглое помещение. Слева стоял письменный стол. На нём настольная лампа под синим стеклянным абажуром. Справа телефон. На каменном полу возле стола светилась спиралькой маленькая электроплитка, на которой уже стояла кастрюлька с молоком. Мы уселись на стулья вдоль стены. Фэдя, симпатичный молодой дядя с костылём подмышкой, быстро снял с себя полушубок и укрыл мои ноги. Под полушубком на гимнастёрке висело несколько блестящих медалей. Они даже звякнули, когда он наклонился ко мне. Потом он долго кашлял. Всё хотел что-то сказать, но не мог. Кашель душил его. Оксана сказала, что Фэде немцы прострелили грудь и пуля задела лёгкое, что он совсем инвалид. И ещё нога раненая. Слушая Оксану, я постепенно погружалась в огромную полосатую Бабунину перину, которая волшебным образом появилась у моих ног и, увеличиваясь в размерах, медленно укутывала меня.
Очнулась я от маминого крика. Она стояла передо мной на коленях и сильно встряхивала меня за плечи, будто боялась, что я умерла и не оживу. Точно так в Одессе встряхивала маленького Мирончика из 37-го двора его мама, когда он подорвался на развалке. Нашёл на чердаке бутылку с взрывчаткой и позвал пацанов на развалку поджигать её. Пацанов не задело, а Мирончика убило.
— Та не кричите и не тормошите её, — утешала маму Оксана, — она живая. Только очень замёрзла и заснула.
Я бросилась маме на шею и заревела во весь голос:
— Мамочка, мамочка! А Бабуня где? Она нашлась? Я её так шукала, так шукала! Она совсем потерялась на базаре…
— Нашлась, нашлась твоя Бабуня, — мама подставила мне спину и взяла "на киркоски".
Женщины, провожая нас, наперебой рассказывали маме, как нашли меня и как Фэдя звонил в театр. Прощаясь, полненькая сказала маме:
— Теперь мы знаем, что вы работаете в театре Наталкой, а Томилин Мыкытой.
— Спасибо, девчата. Я вас отблагодарю. Принесу вам контрамарки на спектакль.
Дома Бабуни не было. Я всё поняла.
— Все вы поганые! Никто меня не любит! Бабуня не любит, и ты не любишь, и Жорж не любит, — кричала я, топая раскисшими валенками по полу, — Вы все кидаете меня "на призвол судьбы"! — выкрикнула я главный аргумент обвинения.
Выражение "на призвол судьбы" застряло в моей памяти из рассказа Лидии Аксентьевны о соседях, живших до войны в этом доме в конце тёмного коридора, за дверью с огромным замком. Там жила семья — муж с женой и двумя детьми, и старенькая бабушка, мать отца семейства. В первые же дни войны супруги с детьми эвакуировались. А бабушка не захотела, жалко было бросать нажитое за всю жизнь имущество. И они оставили её на призвол судьбы. Бабушка прожила недолго. В первую же зиму оккупации она отдала богу душу. Лидия Аксентьевна "с горем пополам" похоронила старушку. Просто позвала какого-то старика, шедшего мимо дома, и за пачку папирос "Казбек", попросила его отвезти саночки с трупом старушки на кладбище. Эту пачку "Казбека" случайно оставил на столе муж Лидии Аксентьевны, когда уходил на фронт. С тех пор мне часто являлась картина, как старушка, брошенная на призвол судьбы, лёжа на саночках, протягивала руки в небо, отдавая богу душу. Вот только эту душу мне никак не удавалось представить.
— Неправда! — категорически отрезала мама, — Мы все тебя очень любим! Потому Бабуня и не сказала тебе, что уезжает… чтоб ты заранее не переживала. Могло билетов не быть, она бы ещё вернулась… А ей телеграмма пришла с работы… Ты хоть понимаешь, что её могут посадить в тюрьму за прогул? А ты не дождалась её… пошла на базар. Она вот только недавно уехала, уже вечером… Мы весь день тебя искали… думали, опять Жорж украл… А она, видите ли, по базару шлёндрает!
— Я не шлён-драла, я шу-кала… Я так шу-кала… Она сама сказала,
