Любовницы Пикассо - Джин Макин

Оставалась какая-то незавершенность, нечто невысказанное, куда я не могла проникнуть. Это беспокоило меня – как мимолетная мысль, которую я не могла оформить в слова; как невозможность собрать пазл, потому что отсутствовал последний фрагмент.

– Послушайте… – Джек положил руку мне на плечо. Я не плакала, но была близка к слезам: не из-за расстройства, но из-за огромности того, что произошло недавно. – Послушайте, ваша мать кое-что утаивала от вас. Возможно, поэтому мы и хотим откровенности, когда влюбляемся. Никаких тайн! Мы хотим восстановить все эти пробелы – все вещи, о которых мы не знали в детстве.

– В вашем детстве были такие пробелы?

Прежде чем ответить, Джек качнул головой и постучал пальцами по столу.

– В задней части отеля есть нежилая комната, – начал он. – Мой отец держал ее для своей подруги. На верхнем этаже. Он внушал нам, что там слишком холодно – чересчур сильный сквозняк для посетителей. Но когда мы открыли ту дверь после его похорон, оказалось, что это лучшая комната в гостинице: отдельный вход, уют, превосходный вид, замечательная дубовая меблировка… И мы нашли вещи. Женские вещи. Не знаю, что думала об этом моя мать…

– Мне жаль.

– Мне тоже. Я вырос в убеждении, что у них счастливый брак, что родители дополняли друг друга. Поэтому, когда я обнаружил, что у моей жены роман на стороне, я сказал ей, что все кончено.

– Вы хотите развестись?

– Наверное. Невозможно отменить то, что сделано. И я не знаю, как теперь жить с этим.

Значит, вот где источник жесткости и суховатого юмора, которым он пользовался, чтобы держать людей на расстоянии! Но мы танцевали, прислонившись друг к другу, наклонялись для прикосновения…

– Сара сказала мне – думаю, она имела в виду наше поколение, – что мы выдумываем фантазии из таких вещей.

– Возможно, это справедливо для Сары, но не для меня.

Было одиннадцать вечера, и по телевизору начался последний выпуск новостей. Посетители бара развлекались с музыкальным аппаратом, снова и снова включая песни Терезы Брюэр и Марти Роббинса и приглушив динамик телевизора.

Но он был там – сенатор Маккарти с гневным взглядом и искаженным лицом, выкрикивавший новые угрозы. Я вспомнила о портрете Сталина работы Пикассо и его связях с коммунистической партией.

Джек осушил свой бокал и издал низкий горловой звук.

– Хочу избавиться от этой сволочи! – сказал он. – Пойдем.

Он взял меня за руку и положил десятицентовик в музыкальный аппарат.

Мы танцевали под медленную песню, и он крепко прижимал меня к себе. Было хорошо. Вино подняло настроение, и я смогла отложить секреты в долгий ящик, где они будут храниться, пока моя голова не придет в порядок. Дневное смятение улеглось, оставив за собой океан возможностей. Я плыла по волнам, легкая и равнодушная ко всему, кроме ромового запаха крема для бритья на шее и щеках Джека. Я хотела его. Тайны, открытые днем, сделали меня другой женщиной, желавшей другого мужчину.

Когда песня закончилась, я взяла его за руку. Провела через бар и вверх по лестнице – в свою комнату. Это была единственная связь, нужная и желанная прямо сейчас. Никаких слов. Истины и тайны были сведены к плотскому контакту, к соединению потребностей, к взаимным вздохам. Ничто в моей жизни не казалось настолько правильным!

– Алана, – прошептал он, проводя руками по моему телу. – Алана, как только я увидел тебя…

Я утихомирила его поцелуями и трепетом удовольствия в его объятиях.

Проснулась в три утра. Джек спал, тяжело привалившись к моему боку. Его лицо раскраснелось, и он закинул на меня руку, как будто не хотел отпускать. Это казалось удобным и естественным. Когда я села, он что-то пробормотал и повернулся на другой бок.

Я надеялась, что ему снилось нечто хорошее, потому что со мной было не так. Мне приснился мужчина, который склонился надо мной, произнося добрые дурацкие слова, с которыми отцы обращаются к маленьким дочерям, вроде «Ну, уже не так больно!», когда обдерешь коленку, или обнимают их во время грозы. Мне снились моменты далекого детства, которые укрепляют нашу связь с родителями. Я любила отца и была безутешна после его смерти, забравшей бо2льшую часть моего детства.

Но у мужчины в моем сне не было лица. Я не знала его, не могла узнать.

Это была недостающая связь. Это было то, что Сара оставила невысказанным. Озарение пришло ко мне в краткий момент между сном и бодрствованием. У моей матери был роман с Пабло Пикассо! По словам Сары, это произошло в июле и августе 1923 года. Я родилась в апреле 1924-го…

Должно быть, я произнесла что-то вслух или потрясенно ахнула. Джек проснулся и снова заключил меня в объятия.

– Алана, что такое?

– Мой отец.

– И что с ним?

– Это мог быть Пабло Пикассо.

– Художник, о котором ты пишешь? Тот самый Пабло Пикассо?

Мы молча уставились друг на друга.

Вот что было причиной многочисленных секретов моей матери! Она не хотела рассказывать мне о Пикассо. Не хотела говорить, что моим отцом был не Гарри Олсон, а самый знаменитый художник двадцатого века.

Часть II

16

Ирен Лагю

Париж, 1953 год

Его разговоры о солнце и тепле, о мягком южном свете, который делает уродливое менее безобразным, а красивое – более прекрасным, вселили в меня беспокойство. Я смотрела, как Пабло уезжает со своим сыном, и на мгновение мне захотелось крикнуть: «Подожди! Подожди меня! Разреши мне уехать с тобой! Дай мне эту красоту!» Я едва не выбежала на улицу вслед за ним, в дождливый парижский день, где долгая линия брусчатой мостовой тянется вдоль берега Сены, а все вокруг – серое, бурое или тускло-оловянное – делает настоящие цвета предметом воспоминаний.

Но я не побежала. Ирен Лагю ни о чем не просит. Ирен Лагю помнит, как молодой и еще не знаменитый Пабло Пикассо умолял ее остаться.

Вместо этого я помахала его автомобилю, когда тот заворачивал за угол, пошла в булочную и купила багет к супу, который буду есть в одиночестве.

Дома я помедлила перед зеркалом и вешалкой для шляп в коридоре, попытавшись увидеть себя глазами Пабло. Мое отражение не улыбнулось в ответ.

Я достигла того периода, когда дочь больше не нуждается во мне. У нее своя жизнь и свои заботы. У нее больше общего с моим мужем, чем со мной: больницы, пациенты, лаборатории. Она выбрала путь целительницы и, наверное, не думает, что искусство тоже может