Лес богов - Балис Сруога

Затем начиналась погоня. На ноги поднимали всех эсэсовцев, спускали с цепи полицейских ищеек.

Весь лагерь стоит, пока ищут беглеца, пока его, избитого, окровавленного, истерзанного собаками, не приволокут обратно — живого или мертвого.

Весь лагерь стоит. Стоят 10, 15, 20 тысяч человек. Не двигаются с места. Голодные, изнуренные люди стоят часами. Проходит день, проходит ночь.

Разве помянет добрым словом усталая многотысячная толпа такого беглеца-неудачника?

Эх! Сбежал бы уж он, черт, по-настоящему — куда ни шло. Но нет. Беглеца обычно приводили окровавленного, разорванного псами. Хорош! Из-за него одного страдали тысячи узников.

Начальство нервничает. Как оно отчитается перед Берлином за побег арестанта? А-а, значит, стеречь не умеете? Беглец всему миру выболтает, что творится за колючей проволокой. Ну, а спросят-то с кого?

Отчаянно ругаются стражники-украинцы. Они простояли весь день, а впереди еще ночь. Хорошо, если на дворе лето, ну, а если зима? Если трещит мороз и воет метель?

Но это еще не все. Начальство немедленно берет за шиворот соседей беглеца, соседей с верхних и нижних нар, соседей справа и слева, сослуживцев, хватает знакомых и приятелей — и они, мол, должны знать, куда исчез беглец, они, мол, были посвящены в его замыслы, почему не донесли, почему не предупредили?

Соседи беглеца чувствовали себя счастливыми, когда начальство ограничивалось полсотней палок на душу. Но зачастую дело оборачивалось гораздо хуже. Мнимых соучастников иногда мучили целыми днями, иногда забивали насмерть или торжественно вешали.

Разве соседи беглеца помянут его добрым словом?

Пойманному беглецу, если он был еще жив и мог кое-как двигаться, тотчас отпускали неограниченную порцию палок. Порой даже беглеца-покойника секли с таким рвением, будто он еще мог что-то почувствовать. Оставшегося в живых беглецу на грудь и спину пришивали черный кружок с красным значком посредине — мишень для пули, если ему снова вздумается бежать. Такова была униформа беглецов.

Если беглец, мучимый голодом, врывался в поисках пищи к кому-нибудь на свободе, нападал на кого-нибудь или оказывал при поимке сопротивление, его избивали еще более жестоко. Он уподоблялся барабану, а эсэсовцы — искусным барабанщиками. Если же после указанной музыкальной операции он все же оставался в живых, то его запирали к радости клопов на одну-две недели в бункер. Потом с большой помпой вешали. Веселая дробь барабана приглашала всех жителей лагеря на просмотр увлекательного и поучительного спектакля.

До лета 1944 года побег совершали преимущественно русские. Они стремились бегством спастись из ада, а другие еще и спекулировали на беглецах. Были такие заключенные, которые постоянно осаждали Майера, писали письма, требовали аудиенции. Я должен был переводить их письма на немецкий язык, а иногда в качестве переводчика присутствовать и на самом приеме. В письмах они подчеркивали, что якобы знают о тайных намерениях своих соседей и хотят дать информацию начальству. Иногда за такую готовность им кое-что перепадало, иногда добровольцы-осведомители довольствовались плеткой Хемница. Шпионов-добровольцев рапортфюрер почему-то недолюбливал. Довольно часто их имена становились достоянием всего лагеря со всеми вытекающими отсюда последствиями, однако поток доносов не прекращался.

Для русских беглецов все их попытки вырваться на волю кончались трагически.

Зачастую они совершали побег без тщательной подготовки, не знали ни местности, ни языка, не имели связей… Один русский, например, бежал, взяв в дорогу из всех необходимых вещей только деревянную ложку. Может, он думал ею Вислу вычерпать? Бог его знает.

Некоторые русские в стремлении к свободе проявляли необыкновенное упорство и выдержку. Один, например, проплыл около двух километров по канализационным трубам, полным гнили и отбросов. Другой двенадцать часов просидел, погрузившись по уши в уборную. Но все было напрасно: и того, и другого окровавленных, истерзанных собаками, вернули в лагерь.

Поляки бежали редко, но обычно тщательно подготовившись. Один поляк бежал, пробыл целый год на воле, опять угодил в лагерь и опять удрал. Искали, искали его — так и не нашли. Но это был единственный случай во всей истории лагеря.

В 1943 году исчез один литовец, при водворении в лагерь на всякий случай записавшийся поляком. Он просидел четыре года, и в лагере его все знали. Очень уравновешенный человек, он пользовался всеобщим доверием, даже стража не контролировала его. Прошел он мимо охранников и вышел из лагеря. Его даже не спросили, куда он идет. Беглец переплыл оба рукава Вислы, долгое время пробыл на свободе. Но на родину ему не суждено было вернуться. Где-то по пути его выдали немки, когда он неосмотрительно копал на их поле картошку. Вернулся горемыка обратно в Штутгоф.

Однажды в лагерь доставили одного поляка в арестантской робе. Он объявил себя крестьянином из окрестностей Штаргарда: он, мол, вез продукты на базар, но на него напали беглецы-каторжники, все отняли, самого одели в каторжную форму — поэтому его и задержала полиция. Начальство лагеря преисполнилось жалости к бедняге — как-никак, одет по всем лагерным законам, нельзя же его в таком виде домой отпустить. И на всякий случай заперли крестьянина в лагерь. Только через три месяца выяснилось что он не кто иной, как заключенный бежавший с Гопегильского кирпичного завода — из филиала Штутгофа.

Однажды одна русская женщина действительно мастерски убежала.

После утреннего аппеля она как-то незаметно проскользнула мимо внутрилагерной стражи и очутилась перед цепью полевой охраны.

— Куда тебя, стерва, несет? — спросил ее украинец и грязно выругался.

— На Украину, миленький, иду на Украину — любезно ответила она.

— Ну-ну, провались ты к… — напутствовал ее отборной руганью стражник и отвернулся, довольный своим остроумием. Через минуту он обернулся женщина сгинула. Она, видно, вняла совету украинца и словно сквозь землю провалилась. Украинец от удивления даже ругаться не мог — у него пропал голос. Весь дрожа от страха, он немедленно доложил о происшествии начальству. Не прошло и десяти минут, как в погоню пустили полицейских собак, но и они не напали на след беглянки. Женщина словно испарилась. Так ее больше никто в лагере и не видел.

Как-то утром, придя на работу, я увидел через окно канцелярии странное зрелище.

Стоит кучка людей. Пять заключенных. Пять немцев-охранников. Узники в середине, охранники — вокруг. Рядом топчется пьяный Майер. Майер бьет стражников по морде. Майер угощает заключенных сигаретами. Не успеют они выкурить одну, как он тут же сует им другую.

— Курите собачьи ублюдки, — снисходительно говорит Майер и бьет охранников по щекам.

Что за чертовщина? Ничего не понимаю. Как потом выяснилось, это были остатки почти забытой команды, которая выполняла разные повинности за Штутгофом и жила недалеко от Гданьска, в Шен-Варлинге. Команда состояла из восьми арестантов и нескольких охранников. Они прекрасно ладили между собой. Узники даже ходили к крестьянам на работу без конвоира. Иногда все вместе занимались разным бизнесом. Но однажды ночью неожиданно сбежало трое поляков, рабочих команды.

— Как же они, доннерветтер, улепетнули? — в который раз спрашивает Майер, но ему все кажется, что он задает этот вопрос впервые.

— Пошли мы, значит, утром мыться, — рассказывает арестант, стоящий в середине. — Глядим, — окно открыто. Окно открыто, а тех трех и в помине нет.

— Почему же они через окно лезли, а не в дверь?

— Дверь снаружи была заперта…

— В котором часу все произошло?

— Не могу знать господин начальник. Мы спали, не заметили. Когда проснулись, их уже не было…

— Где же, черт побери, были часовые?

— Часовые заперли дверь и отправились к себе спать.

— Что же вы предприняли, когда обнаружили, что окно открыто?

— Мы тоже вылезли в окно и пошли докладывать часовым о несчастном случае. — Ну, и что же стража?

— Что стража? Стража, стало быть, ничего…

— Ге же вы нашли ее?

— В помещении, стало быть. Разбудили, рассказали.

— Что? Что?! Выходит стража спала?

— Стало быть, спала… Около десяти минут стучали пока разбудили.

— Почему же в таком случае вы сами не удрали, доннерветтер?

— Как же так? Из уважения к начальству стало быть… Был бы непорядок.

— На сигарету, сукин сын, кури, — сует Майер арестанту курево, а часовых опять бьет по морде.

Из команд, живших вдали от Штутгофа было легче убежать. Побеги оттуда случались чаще и проходили удачнее.

Однажды в лагерь вместе с другими немцами-беглецами вернули нашего старого знакомого Вилли Фрейвальда, доильщика коров, уличного музыканта, донжуана и брехуна. Он удрал из Пелица, недалеко от Штеттина. Старостой команды, в которой работал Фрейвальд, был Козловский, а старшим надсмотрщиком — «Erster Vorarbeiter», правой рукой Вацека — сам Вилли.