Ключ Сары - Татьяна де Ронэ

– Маленькая моя Сирка! – всхлипнула Женевьева, сжимая ее пальцы. – Ты была такой мужественной там, в подвале.

Девочка улыбнулась. Это была прекрасная, смелая улыбка, она тронула стариков до глубины души.

– Пожалуйста, – сказала она, – не зовите меня больше Сирка. Так меня звали, когда я была совсем маленькой.

– А как нам тебя звать? – спросил Жюль.

Девочка расправила плечи и гордо вздернула подбородок:

– Мое имя Сара Старзински.

Покинув квартиру, куда я вместе с Антуаном наведывалась посмотреть, как продвигаются работы, я сделала остановку на улице Бретань. Гараж по-прежнему был на месте, как и памятная доска, напоминающая прохожим, что еврейские семьи из Третьего округа были собраны здесь утром шестнадцатого июля сорок второго года, прежде чем их отправили на Вель д’Ив, а затем в лагеря смерти. Именно здесь началась одиссея Сары. Но где она закончилась?

Я встала перед доской, не обращая внимания на прохожих. Я почти видела, как жарким июльским утром Сара идет сюда с улицы Сентонж, между матерью и отцом, с полицейскими по бокам. Да, я видела всю сцену. То, как их заталкивали в гараж, перед которым я сейчас стояла. Нежное лицо в форме сердечка было у меня перед глазами, и я читала на нем непонимание и страх. Пышные волосы, забранные в хвост, миндалевидные бирюзовые глаза. Сара Старзински. Жива ли она еще? Сегодня ей стукнуло бы семьдесят лет. Нет, наверняка ее уже не было на этом свете. Она исчезла с лица земли вместе с другими детьми Вель д’Ив. Она так и не вернулась из Освенцима. От нее осталась лишь горстка пепла.

Я села обратно в машину. Как и положено настоящей американке, я так и не научилась пользоваться рычагом переключения передач. Поэтому я водила маленькую японскую машину на автоматике, над которой Бертран, разумеется, не уставал подшучивать. Но в Париже я ею практически не пользовалась. Не видела необходимости: вполне хватало автобусного сообщения и метро. Это тоже служило Бертрану поводом для насмешек.

Сегодня после полудня мы с Бамбером должны были отправиться в Бон-ла-Роланд. Это в часе езды. Утром я была в Дранси с Гийомом. Оказалось, это совсем недалеко от Парижа, прямо в сером, неприглядном пригороде, за Бобиньи и Пантеном. Более шестидесяти поездов отправились из Дранси, железнодорожного узла французской транспортной сети, в направлении Польши. Когда мы проходили мимо высоченной мемориальной скульптуры, я не сразу поняла, что лагерь теперь обитаем. Женщины гуляли с колясками и собаками, с криками носились дети, развевались на ветру занавески, на подоконниках выстроились горшки с цветами. Я была поражена. Как они могут жить в этих стенах? Спросила у Гийома, был ли он в курсе до нашей поездки. Он кивнул. По выражению его лица я поняла, что он взволнован. Вся его семья была депортирована именно отсюда. Ему нелегко дался этот визит. Но он настоял, что поедет вместе со мной.

Хранителем Мемориала Дранси был усталого вида мужчина лет пятидесяти. Звали его Менецки. Он ждал нас у входа в крошечный музей, открытый специально для этой встречи. В простой маленькой комнате мы рассматривали фотографии, статьи, карты. За стеклом были выставлены желтые звезды. Впервые я видела настоящие. Это производило сильное впечатление, но и вызывало чувство неловкости.

Лагерь почти не перестраивался за последние шестьдесят лет. Огромная бетонная буква U, сооруженная в конце тридцатых годов и задуманная как новаторский проект жилого квартала, была реквизирована правительством Виши в сорок первом году с целью депортации евреев. В сорок седьмом здание было передано под семейное жилье. Сейчас в небольших квартирах проживало четыреста семей. Арендная плата была ниже, чем по соседству.

Я спросила у печального месье Менецки, знают ли обитатели квартала «Ла Мюэтт»[29] – таково было название этого места, невольно звучащее иронично, – где именно они поселились. Он отрицательно покачал головой. Большинство жителей были слишком молоды. Они не знали и, по его мнению, не желали знать. Им было все равно. Тогда я спросила, много ли народа посещает Мемориал. Он ответил, что иногда бывают школьные экскурсии, а еще туристы. Мы полистали книгу отзывов для почетных посетителей.

Полетте, моей матери. Я люблю тебя и никогда не забуду. Я буду приезжать сюда каждый год в память о тебе. Отсюда ты уехала в Освенцим в 1944 году. Ты так и не вернулась. Твоя дочь Даниэль.

Я почувствовала, как у меня наворачиваются слезы.

Затем хранитель отвел нас к вагону для скота, запертому на ключ и стоящему на газоне перед музеем. Он открыл его, и Гийом подал мне руку, чтобы помочь подняться. Я попыталась представить себе это пустое пространство заполненным людьми, прижатыми друг к другу: маленьких детей и подростков, их дедушек и бабушек, родителей. На пути к смерти. Гийом побледнел. Потом он признался мне, что никогда не поднимался в этот вагон. Никогда не осмеливался. Я спросила, как он себя чувствует. Он заверил, что нормально, но я видела, что он потрясен.

Мы вышли из здания. Я забрала с собой кучу документов, брошюр и книг, выданных хранителем. В голове перемешалось все, что я узнала о Дранси: бесчеловечное обращение на протяжении тех ужасных лет, поезда, увозившие евреев в Польшу.

Я была переполнена душераздирающими фактами, всем, что я прочла о четырех тысячах детей Вель д’Ив, поступивших в конце лета сорок второго, без родителей, больных, грязных, голодных. Была ли среди них Сара? Отправилась ли она тоже по маршруту Дранси – Освенцим, одинокая и запуганная, в вагоне для скота, переполненном незнакомыми людьми?

Бамбер ждал