Торпедоносцы - Павел Цупко

— Где наши самолеты? Где Богачев?

Над головой уже повисли вернувшиеся с высоты «яки». Слева приближался всего один торпедоносец. Где же остальные?

— Командир! Нашего самого левого сбили еще в начале. Я видел, как он упал между кораблями…

«Самого левого…» Кто он? В спешке Борисов не запомнил даже фамилии ведомого летчика, не знал, из какой он эскадрильи — из первой или из второй?..

— А где Сашка! Где Богачев?

Машины Александра нигде не было видно. Михаил набрал высоту — обзор увеличился. Но вокруг по-прежнему пусто. Только слева клубилась ослепительно белая стена тумана.

Напрасно командир группы и его радист без конца вызывали на связь экипаж Богачева. Саша летел в том же районе, держал курс к своим берегам, но на позывные ответить не мог; обе радиостанции на его самолете были разбиты. Случилось это уже после сброса торпеды — в носовую часть фюзеляжа самолета попал крупнокалиберный зенитный снаряд. Он разворотил плиту защитной брони. Ее осколками летчика ранило в голову. Обливаясь кровью, Александр одной рукой держал штурвал, другой прижимал бинт к ране на голове, продолжая лететь на северо-восток.

Борисов с помощью истребителей наконец разыскал самолет друга. Торпедоносцы и «яки» пристроились к поврежденной машине и сопровождали ее до аэродрома. У Александра Богачева хватило сил посадить полуразбитую машину на летное поле. В конце пробега он успел выключить зажигание и потерял сознание.

В тот же день летчика специальным рейсом отправили в ленинградский госпиталь. От большой потери крови состояние Богачева было тяжелым.

Расстроенный ранением Богачева, опасностью, нависшей над его жизнью, Михаил Борисов рвался в бой, чтобы сквитаться за раненого друга.

Погода испортилась, пошли частые дожди. Такую погоду любили капитаны гитлеровских судов; хмурое дождливое небо ничем им не грозило. Упирая на это, Борисов добился разрешения слетать на свободную охоту. Взяв с собой экипаж Ивана Репина, он вылетел в крейсерский полет в тот же район моря, где они дрались накануне с тяжёлым крейсером. И не ошибся; там тем же курсом на запад продвигался большой караван из четырех транспортов с кораблями охранения. В середине колонны возвышался двухтрубный «восьмитысячник» необычных очертаний. Присмотревшись, Михаил убедился, что то был пассажирский лайнер. Он решил топить его. В квадратах моря, где шел конвой, лил сильный дождь. Это помогло торпедоносцам бесшумно спланировать из облаков и внезапно торпедировать транспорт. Вот только запечатлеть результаты атаки в такую погоду оказалось трудно.

Штурману приходится фотографировать через боковые иллюминаторы, поэтому, чтобы цель попала в поле зрения объектива, самолет должен пролететь вдоль нее. По просьбе Рачкова Борисов развернул машину и полетел рядом с караваном. За сеткой дождя было видно, что атакованный лайнер, задрав кверху нос, тонул. Опомнившиеся зенитчики охранных кораблей открыли яростную стрельбу по приближающимся самолетам. Это заставило Михаила отвернуть в облака. Полыхающий залпами караван исчез за дождем.

— Дёма! Передай «Весне»: «В точке; широта… долгота… обнаружил конвой в составе пятнадцати единиц, в том числе четыре транспорта. Транспорт водоизмещением восемь тысяч тонн потоплен. Конвой следует курсом на запад. Возвращаюсь. В строю два самолета. Борисов».

Приземлившись, оба экипажа сдали в штаб боевые донесения. Однако на проявленных пленках сетка дождя скрыла победу. Штаб авиаполка потопление транспорта экипажам не засчитал.

Вечером в кубрике третьей эскадрильи разгорелся спор; правомерно ли засчитывать экипажам потопление судов только на основе фотодокументов? Мнения, как всегда, разделились. Башаев, посмеиваясь в рыжие усы, защищал установленный порядок и откровенно подначивал Репина:

— Дался тебе, Иван, этот транспорт? Мало наград, что ли? Четыре Красного Знамени — целый иконостас! Да на твою грудь больше вешать некуда!

— Хо! Обиженный нашелся! — распалялся Репин. — У тебя, Кузьмич, столько же и даже на Красную Звезду больше. Да я ж пекусь не о наградах. Мы воюем не ради их! Но тут должна быть элементарная справедливость: потопил — пиши! У тебя, Башаев, на личном счету уже тринадцать единиц. У меня — одиннадцать. А мы с тобой соревнуемся. Сегодня с Борисовым мы честно потопили мой двенадцатый. Так почему мне его не засчитывают? Разве мало свидетелей, подтверждающих нашу победу? Разве свидетельство других, кроме экипажа, очевидцев не есть достаточное основание засчитать победу? Шутка ли? Потопили пассажирский лайнер, а это не менее трех тысяч солдат и офицеров, и вроде бы не в счет…

Борисов прислушивался к веселым подначкам летчиков, смеялся вместе с ними и сам не слишком переживал, что ему не записали эту победу. Он своими глазами видел погружение лайнера в пучину, и это значило, что ранение Богачева отомщено. Лично он был вполне этим удовлетворен. Рачков тоже.

— Кончай балаган! Спорить не о чем. Командованию тоже надо отчитываться. А чем? Фотографировать надо получше!..

У входа раздалась команда дневального:

— В кубрике! Сми-ир-рно! Дежурный на выход!

— Вольно! — в дверях стояли капитаны Мещерин и Макарихин.

— Опять спорили? — вглядываясь в разгоряченные лица летчиков, поинтересовался Константин Александрович. — Что за тема?

— Одна! — подал голос Рачков, — Как договориться с рыбами, чтобы они выдавали справки: сколько фашистов поступило к ним на стол.

— Понимаю… А мы с Федором Николаевичем собрались поговорить с вами о другом — как бы уменьшить наши потери. Как полагаете, тема стоящая?

В ответ красноречивое молчание. Действительно, торпедоносцы по сравнению с другими родами авиации больше теряли летчиков. Командование всесторонне анализировало проведенные бои, терпеливо и тщательно разрабатывало и совершенствовало тактику торпедных и топмачтовых атак. Но и гитлеровцы не сидели сложа руки, изыскивали свои контрмеры.

— Война заканчивается — это каждому ясно! Тем обиднее терять ребят, — с горечью проговорил Мещерин. — Вот Федор Николаевич предлагает использовать его метод ухода после атаки. Хотите послушать? Прошу!

Макарихин закурил предложенную папиросу, выпустил клуб дыма и спросил, глядя на Борисова:

— Вы заметили, что больше всего немцы сбивают нашего брата при пролете атакованной цели?

— Конечно! Их зенитчики бьют, когда мы идем на боевом курсе. А потом переносят огонь, когда проскакиваем над ними.

— Точно! Поднимают кверху стволы и строчат! А мы сами влезаем в эту полосу огня. Вывод сам напрашивается: надо уклониться от такого огня. Как? Я это делаю моторами. Как сброшу торпеду, сразу затяжеляю винт левого мотора, машину резко разворачивает почти на месте, да так, что она чуть не ложится на спину. Вот в этот момент я опять посылаю сектор управления винтом вперед, выравниваю машину и оказываюсь на обратном курсе…

Новый метод сразу заинтересовал всех летчиков. Его горячо обсудили и решили попробовать.

Гость распрощался и, тепло провожаемый всеми, ушел. Летчики окружили комэска.

— Константин Александрович, что слышно о Саше Богачеве? — спросил Борисов. — Как у него дела? Поправляется?

— Нашему врачу удалось дозвониться до госпиталя, Богачев все еще плох, но кризис миновал. Его череп пробили два осколка. Вроде бы сами по себе они не опасны, но извлечь их ничем не могут. Магниты не берут, так как броня из сплавов алюминия. А оперировать опасно; осколки вошли в мозг…

— Как же теперь с ним?

— Обещают скоро поставить на ноги. Жить будет.

— Ну-ну? Вот здорово! Молодцы лекари! А летать он будет?

— Этого они сказать не могут. Но жизнь Александра спасена.

В кубрике произошло движение. Все бросились к столику дневального, склонились к телефонной трубке.

— Что там? — поинтересовался капитан Мещерин.

— Приказ Сталина. Кенигсберг взят!

— Ура-а-а! — взорвалось в кубрике, Когда радость поутихла и летчики разошлись по кроватям, к Мещерину подошли Башаев и Репин.

— Товарищ капитан, разрешите по личному вопросу? — начал Репин.

Константин Александрович оглядел летчиков, их необычайно серьезные лица. Держались оба стеснительно.

— Хм! Вдвоем по личному? Обращайтесь!

— У нас… — замялся младший лейтенант, — В общем, так! Скоро будет семьдесят пять лет со дня рождения Владимира Ильича Ленина. Мы с Димой хотим вступить в ряды ВКП(б). Устав партии изучили. Программу признаем. Просим рекомендовать.

Несколько мгновений Мещерин рассматривал юношей, и его строгий взгляд потеплел, угрюмые складки на лице расправились. Репин заметно волновался, его прямой без единой морщинки лоб покрылся испариной, в серых глазах застыло ожидание, губы сжаты. Крутолобый Башаев держался спокойнее, но по наклону головы и по тому, как он жевал кончик уса, было видно, что тоже взволнован.