В августе жену знать не желаю - Акилле Кампаниле

И никогда мы не кладем их, как руки, на сервированный стол, или на подоконник, либо на парапет театральной ложи.

Такое же предпочтение отдается лицу в сравнению со спиной, хотя лицо и бывает порядочно виновато перед нами. Случаются дни, когда проходишь мимо зеркальной витрины, и все там в порядке, но бывают и дни, когда все кошмарно: голова или непомерно огромная, или слишком маленькая и косо сидит на плечах; либо она слишком выдвинута вперед, либо задвинута назад, как будто ее плохо привинтили. Единственные зеркала, в которых мы смотримся хоть сколько-нибудь прилично, — те, в которые мы обычно и смотримся. Другие таят для нас какие-нибудь сюрпризы.

А вот что нас всегда разочаровывает — так это наш вид со спины, если сочетание зеркал позволит нам его узреть. Мы не привыкли смотреть на себя со спины, мы все время оказываемся меньше ростом, чем думали, особенно мала голова, которую мы с трудом признаем за свою. Из этого следует, что другие знают нас лучше, чем мы сами. И это естественно: можно стать миллиардером, но посмотреть себе в спину не удастся никому. Как ни отчаивайтесь, господа, это невозможно.

Нам даже немного жаль себя, когда мы видим себя со спины при помощи нескольких зеркал. Нам хочется закинуть руку за спину и похлопать себя по плечу, говоря слова утешения, призывая терпеть жизненные невзгоды. Мы можем сделать это с кем угодно, но только не с самими собой.

Мы вообще относимся к себе с большой холодностью. Мы никогда не оказываем себе тех знаков внимания, на которые так щедры с другими. Ни рукопожатия, ни потрепывания по щеке, ни даже дружеского подзатыльника. Не говоря уже о поцелуях и объятиях. И наоборот, когда дела начинают идти плохо, мы тут же готовы рвать на себе волосы, бить себя кулаками по голове и даже выброситься из окна, попотчевать себя ядом, пустить себе пулю в лоб. Все это мы делаем другим гораздо реже.

Все, при виде сзади, немного вызывают жалость. Плечи — мужчин, но не женщин — просто обратная сторона медали. Есть плечи жалкие, узенькие, свисающие набок, есть крупные и слабые, а есть надутые. Есть плечи печальные и, в лучшем случае, невыразительные; но веселых плеч не бывает. Плечи спортсменов переразвиты и иногда абсурдны; плечи чиновников потерты, как локти их сюртуков. Плечи стариков очень усталы. Плечи великих людей играют с ними злую шутку. Они никогда не бывают на высоте.

Понаблюдайте за плечами танцующих мужчин. Они кажутся совершенно отсутствующими, и сколько же в них серьезности!

Встречаются также и огромные плечи, которые медленно удаляются. Эти плечи — самые печальные из всех. Они кажутся воплощением по-мужски переносимого страдания.

В общем, лицо мы всегда выставляем напоказ, и поэтому придаем ему такое выражение, какое нам нужно. Но плечи со спиной — другое дело. Брошенные на произвол судьбы, лишенные нашего внимания, не годящиеся для показа ни себе, ни друзьям, ни врагам, обращенные всегда в направлении, противоположном тому, которое нас интересует, они отбрасывают конус молчания и пустоты, они стоят позади, беззвучно, и не умеют лгать. Своим видом они ясно говорят о ноше, которую несут в печали, и как бы ни были они терпеливы, плечи — немой протест против труда и горя.

Прежде чем судить о человеке, посмотрите ему на плечи со спины, в городской толпе.

Плечи созданы для того, чтобы нести крест.

Поэтому мы будем смотреть на наших друзей со спины.

Вот. Пройдемте в зал на цыпочках. Попробуйте узнать их в толпе, но сделайте вид, что вы с ними не знакомы; и притворитесь также, что вы ничего не знаете про их жизнь. Лучше сделайте вид, что наблюдаете закат.

Жаль, что представление «Заход солнца» идет вечером. Потому что его смотрит слишком много народу, и полюбоваться им спокойно не удается.

В зимней гостиничной зале с тремя стеклянными стенами последние иностранные постояльцы за чайными столиками, погруженные в созерцание панорамы с задумчивым и больным видом, кажутся чучелами попугаев. Они смотрят в окно на море в полоску. Золотой шар погружается в море; он искрится в темно-фиолетовом море, и белоснежная пена окрашивается в розовые тона. Небо светло-опалового цвета, горизонт розовый, море темно-фиолетовое, почти черное и все в розовых и золотых отблесках. На западе светлая полоса разделяет море и небо; над нашими головами висит розовая туча, непомерно раздувшаяся и тяжелая.

Но вот уже небо, море и тучи меняют цвет.

Последняя долька солнца — и его больше нет; вот уже гребешки волн зеленеют; внутри них должны быть водоросли, которые и дают цвет, проступающий из-под белой пены; фиолетовый пропал; только зеленый и розовый; облака на горизонте кажутся раскаленными тонкими копьями, они остывают, их сияние гаснет.

Прекрасны поля вокруг, но еще прекраснее море; это печальное вечернее море, что светлее висящего над ним неба; это легкое, мягкое море. Воздух пропитан густой голубой краской, хрустальной и холодной; он окрашивает голубым цветом кирпичный пол террасы, пустынной за окном, с застывшими лужами ледяной воды, отбрасывающими перламутровые отблески; он окрашивает в голубой цвет далекие скалы, пальмы на приморском бульваре, ленту дороги, мраморные скамейки и перила обзорной площадки; также и лестница, что ведет к гостинице, галька, фонтан стали голубого цвета; даже листья и цветы на клумбах, утратив зеленые, красные, желтые, фиолетовые цвета — все стремится слиться в едином голубом цвете. А голубой цвет, войдя в залу, ползет по коврам, между ножками столов, сгущается и мутнеет, как туман, в почти темных углах, окрашивая картины, висящие на единственной стене, светлые платья дам и наши фланелевые брюки. Слишком много голубого. Этот голубой цвет не обещает ничего хорошего. Болезненный голубой цвет. Смертельный голубой цвет. Все пропитано голубым, даже ссохшиеся лица старых дам и волосы нашей соседки-блондинки. Мы все кажемся погруженными в голубой свет. Вдруг вам хочется спросить, что означает весь этот голубой цвет.

— А вам не кажется, — хочется сказать вам, — что столько голубого цвета — это ненормально?

На наших глазах происходит что-то очень серьезное. Смотрите, сейчас становится голубой площадь перед гостиницей, смотрите.

И в этот момент ужасная истина мелькает в мозгу.

День умирает! День умирает!

Уже несколько минут мы наблюдаем в молчании, сами того не замечая, агонию дня, который умирает на море, — неспособные сделать хоть что-нибудь для него, хоть как-то помочь, чтобы помешать наступлению конца или хотя бы отсрочить его.

День умирает.

Надежды больше нет. Еще несколько минут, и произойдет неизбежное: катастрофа близка. Многие гости на цыпочках удалились в свои номера.

Семьи вышли гуськом. Оркестранты, прекратив играть, зачехлили инструменты и уныло удалились. Официанты отошли к задней стене, чтобы не видеть, а те немногие постояльцы, которые остались до конца, стоят, не говоря ни слова.

День умирает, господа, день умирает, и никто не может ничего поделать.

Тут появился на террасе старый господин, закутанный в шерстяные платки, с молодой женой, которая всегда гладит его перед всеми и поправляет ему волосы на висках. Вероятно, он сможет сделать что-нибудь, ведь он так много путешествовал. Он пристально смотрит на горизонт задумчивым взглядом, в то время как ветер слегка шевелит ему седые волосы, выбившиеся из-под шапочки, и извечная тонкая русская папироса тлеет, забытая, в губах.

Не беспокойте его. Оставьте его наедине с горизонтом. Пусть попробует. Быть может, он сумеет спасти этот день, умирающий без конвульсий, быстро синея, остывая, темнея, в покорной агонии, как бедная жертва, которую предательски поразили в сердце и которая агонизирует, спокойно и безропотно, ровно столько, сколько нужно, чтобы умереть. Быть может, он думает над тем, как спасти этот день, пока тот смотрит на него, как старый лев.

Но что он может, если с трудом держится на ногах? Он так устал. А голубизна все густеет, приобретая пепельный оттенок, затем синюшный, призрачный. Слишком поздно, слишком поздно! Даже старый господин не сможет сделать ничего. И ему придется лишь недвижно присутствовать при кончине дня, который склоняет свою синюшную голову к морю и хиреет, внезапно теряя свет, теряя кровь из невидимых вен. Своим страдальческим видом старый господин ясно говорит, что он не строит себе иллюзий, пока жизнь уходит с неба. Ничего не могут поделать и те двое молодых людей, которые сегодня поженились и начинают чувствовать вечерний холод. Ничего не может сделать и старик, который вернулся из Америки, так и не нажив там богатства. Ничего не может сделать и тот маленький старичок-провинциал, который проговорил весь день, а сейчас сидит, как филин, и наконец решился замолчать. Ничего не может сделать и то жалкое подобие человека, которое в своей жизни хотело любить сверх меры.

Вот и конец. Голубой цвет стал черным — у нас на глазах, внезапно, и мы даже не заметили, как. Это конец. И конец молниеносный.