Распутин - Иван Наживин

— Вот еще баловство какое… — ворчал он. — Всю жизнь не баловал себя — не привыкать на старости лет ко всяким пустякам…

Евгений Иванович подошел к нему. Заслышав его шаги и треск сухих сучьев под ногами, дед неторопливо поднял свою трясущуюся голову и, узнав гостя, бросил кирку и отер пот.

— Здравствуйте, барин… Что это вы по какой погоде ходите?

— Да вот зашел навестить тебя…

— А, спасибо, спасибо вам… Заходите скорее в мой дворец, а то замочит…

Евгений Иванович, нагнувшись, пролез в сырой, пахнущий дымом и грязью шалаш, который дед сам сплел себе из веток от непогоды. Куча хвороста, брошенного на расквашенную ногами сырую землю, служила деду постелью; в изголовьях ее лежал его грязный дорожный мешок; старая вытертая солдатская шинель служила старику одеялом. Вокруг было тихо — только дождь шелестел в опавшей листве, да внизу неподалеку шумел красавец Дугаб.

Дед уступил гостю обрубок толстой осины, на котором он сидел обыкновенно у огонька, а сам, подбросив в огонь сухих веток, уселся по-турецки на своей постели.

— Что это ты опять ушел от рабочих? — спросил Евгений Иванович. — Вместе работать веселее…

— А ну их к шуту! — махнул дед рукой. — Все ссоры да споры. Тут, по крайности, никто не висит у тебя над душой — отработал свое и спокоен…

И он, махнув опять рукой, — это был его любимый жест — стал осторожно тыкать щепочкой в картошку: не уварилась ли? Но картошка была еще тверда.

И вдруг в горах в хмуром сумраке осеннего вечера разом поднялся какой-то глухой, могучий и ровный рев.

— Это что? — невольно встревожившись, спросил Евгений Иванович.

— А дождь… — спокойно отвечал старик. — Недаром эти столбы по морю-то ходят… Это завсегда к большим дождям. Ишь, как ревет…

Ровный могучий рев стоял и не проходил.

— Это ничего, с той стороны хребта… — пояснил дед. — А только вы, барин, все-таки лучше уходите — неравно перевалит сюда, да ночь по дороге захватит, неловко будет… Хотел я вас картошкой угостить, да, видно, лучше до другого разу…

— Пойдем вместе… — сказал Евгений Иванович. — В поселке и переночуешь… Пойдем…

— Э, нет, барин… Мы народ, ко всему привычный… — отвечал старик. — Как-нибудь перебуду ночь, а завтра все равно кончу полянку, немного уж осталось, возьму расчет и на Туапс подамся… Там, говорят, новую дорогу строют… Надо побывать…

— Так иди хоть к тем рабочим, у них в землянке не течет… — вставая, сказал Евгений Иванович. — Смотри, у тебя и сейчас уже каплет…

— Если будет очень уж мочить, я пройду… — сказал дед, и было ясно, что это говорит он так только, чтоб отвязаться, что никуда он не пойдет. — Идите с Богом, барин… А завтра к вечерку я приду к Каскянкину Павлычу за расчетом. Надо на Туапс подаваться… Идите с Богом, не мешкайте…

Рев в горах разом оборвался. Моросил мелкий упорный дождик. Знакомой черкесской тропой Евгений Иванович быстро зашагал к дому, но не успел он отойти и версты, как вдруг в тяжелом сумраке снова заревело, но на этот раз несравненно ближе. Рев быстро приближался. Деревья под напором сильного вихря пригнулись и тревожно зашумели. И вдруг сразу стало совсем темно, и хлынул такой ливень, о каких и понятия на севере не имеют: падали сверху не капли, даже не струи, падала вода сразу сплошной массой с оглушающим и наводящим на душу ужас ревом. У Евгения Ивановича водой сразу перехватило дыхание, и он, как утопающий, задыхаясь, заметался тоскливо в темноте, пока не наткнулся на какое-то большое дерево. Под деревом дышать было легче. Жуть охватила его в этом холодном ревущем мраке…

Сбоку слышался шум и грохот — то был Дугаб, прелестная горная речушка, в светлых струях которой он не раз любовался игрой пугливой форели и которая теперь в одно мгновение превратилась в грозный бушующий поток, с грохотом кативший огромные камни. Все задыхаясь от дождя, Евгений Иванович бросился вперед к речке и на его счастье сразу же наткнулся на огромную баррикаду, которую в один момент построила речка, натащив в узкое место целую массу деревьев. Он стал торопливо перебираться на ту сторону над клокочущей с ревом водой. У самого берега он сорвался в кипящие холодные волны, но успел ухватиться за поваленный граб и, весь охваченный страхом, выполз на скользкий глинистый берег.

Передохнув минутку, он, нагнувшись от душившего его дождя и то и дело оскользаясь и падая, пошел по дороге. По всем ложбинкам уже неслись к морю бешеные ручьи, все низины превратились в озера, и часто ему приходилось шагать по колено в мутной воде и вязнуть в раскисшей глине. От усталости у него пересохло в груди и в глазах ходили зеленые круги…

И вдруг в темноте сквозь чащу деревьев приветливо засветился огонек. Он остановился, сообразил и — заколебался: это была дачка Софьи Ивановны, которая была так неприятна ему. Но идти дальше было уже не только трудно, но прямо уже опасно, а оставалось не менее двух верст. Ливень продолжался все такой же бешеный, безудержный. Вода кругом поднималась все грознее. И спотыкаясь в невылазной грязи и разрывая одежду и тело о колючки чертова дерева, он подошел в темноте к ярко освещенной дачке. Собака загремела цепью, но, пролаяв два раза, испугалась воющего ливня и спряталась в конуре, вокруг которой воды было уже почти на четверть.

Евгений Иванович постучался. В доме тревожно забегали и после долгих опросов сквозь запертую дверь ему наконец отворили.

— Какими судьбами?! — запела Софья Ивановна, высоко держа лампу в одной руке, а другой торопливо опуская в карман тяжелый браунинг. — И в каком виде, Боже!

Евгений Иванович, с которого натекло уже целое озеро воды и грязи, стал смущенно извиняться.

— Ну полноте!.. Я очень благодарна буре, что она загнала вас наконец ко мне… — говорила Софья Ивановна, блестя жемчужными зубами. — Феклуша, бегите скорее к Егору — нет ли у него смены чистого белья… Извините, что не могу предложить вам ничего лучшего: мои кавалеры уже уехали, и кроме сторожа, в доме нет ни одного мужчины… Идите вот сюда… Да не стесняйтесь же, после приберем… Эта комната у меня для гостей…

Он вошел в небольшую, в два окна, комнатку, чистенькую и уютную.

— Ну вот… Сейчас Феклуша принесет вам во что переодеться… — сказала, ставя лампу на стол, Софья Ивановна, — а там дадим вам чаю и ужин… Давайте, Феклуша…

Сдерживая смех, черноглазая, с ямочками на щеках Феклуша положила на стул одежду, и обе вышли. Он торопливо стал срывать с себя насквозь мокрую одежду. Острая дрожь пронизывала его, но на душе вдруг стало удивительно хорошо. Он надел чистую ситцевую рубаху, белую с крапинками, синие кавказские штаны и чистый, видимо, ни разу еще не надеванный пиджак базарной работы, согрелся, и ему стало еще веселее.

Бойкая Феклуша забрала на кухню его одежду сушить, подтерла пол и тотчас же вернулась вместе с хозяйкой: Софья Ивановна несла в столовую на подносе красиво сервированный чай со сливками, ромом, лимоном и печеньем, а Феклуша — поднос с хорошей и обильной закуской и вином.

Софья Ивановна — она только что прошлась пудрой по своему подкрашенному лицу и пустила в глаза какие-то капли, отчего глаза стали большими, глубокими и яркими, как звезды, — усадила гостя за чай, а сама непринужденно уселась около, смеялась на его мужицкий наряд, который, по ее словам, удивительно шел к нему. Евгений Иванович залпом выпил стакан горячего чаю, в который хозяйка обильно налила душистого рома, потом другой, и чувство уюта, радости жизни еще более усилилось в нем, и даже раньше антипатичная хозяйка, такая предупредительная, такая изящная, показалась уже не такой антипатичной, как это он представлял себе. И это милое гостеприимство в ответ на его постоянное будирование… Он немножко раскаивался, чувствовал себя виноватым и был любезен и весел, как умел…

XXV

РАДОСТЬ ШАКАЛАМ

Опытный дед, как только заревел ливень по эту сторону гор, понял, что он ошибся: он надеялся, что дождь выльется на том склоне и на долю прибрежной полосы придутся только остатки. Лучше было бы идти с барином на хутор или хоть к тем рабочим — все вместе охотнее ночевать было бы.

Ливень выл. Сквозь убогую крышу шалаша лило так, как будто ее совсем не было. Начадив горьким дымом, костер потух. Вода сплошным покровом бежала с горы, покрыв всю землю почти на вершок. Дед, втащив на свою постель толстый осиновый чурбан, служивший ему стулом, и натянув свою старую солдатскую шинель, нахлобучил старую сальную, полную вшей шапку до самых ушей, с трудом закурил и, покорно сгорбившись, приготовился ждать. Ничего, ночь как-нибудь скоротает, а завтра можно будет, ежели разгуляется, податься и на Туапс.

Где-то неподалеку во мраке что-то страшно ухнуло и затрещало, и сразу Дугаб зашумел грознее: очевидно, прорвал какой-нибудь завал. Опасливая мысль шевельнулась в старой трясущейся голове: не затопило бы… Но старик прикинул расстояние до реки, куда он по крутой тропинке ходил с ведеркой по воду. Сажени четыре по отвесу, поди, будет. Он успокоился, но все же сразу решил пройти к артели. Он тяжело встал — натруженная поясница уже застыла в насквозь промокшей одежде и была как деревянная — и выглянул из шалаша. Буйный ветер с моря, пригибавший деревья чуть не до земли, сразу бросил в него целую массу воды. Старик чуть не захлебнулся, судорожно перевел дух и, махнув по своей привычке рукой, быстро отступил в шалаш и опять залез на постель.