Стрелы Перуна - Пономарев Станислав Александрович

— Не страшись, Махмуд. Погоня в любом разе отстала дней на пять. Да и не ведают козары, кого им искать надобно. Когда я мечом, ударил Санджара и коня его увел, лицо мое наполовину скрыто было. Скорее всего, погоня по следу сарабаира пойдет, а он, я уже сказывал, к торкам поскакал.

— Это хорошо, — чуть успокоился араб. — Хорошо и то, что в караване моем нет посторонних. Трое хазар шли с нами, да отстали вчера. Но на границе с Урусией нас проверять строго будут. К тому времени слух об убийстве тархана хазарского обгонит нас и туда долетит. Как быть?

— Отдаюсь на волю твою, Махмуд.

— Сделаем так! — после некоторого раздумья решил купец. — Ты сейчас же переоденешься в доспехи арабского богатура. Твою одежду тут же, в шатре, в землю зароем... За подарок спасибо. Хоть и опасен он, а цена ему — целое состояние. В Урусии я продавать его не стану, беду себе нажить можно. Но караван мой потом дальше пойдет, в страну народа угру-мадьяр. Вот там у меня и купит саблю кагана какой-нибудь богатый коназ.

Махмуд крикнул слуг...

Через полчаса Киршу было не узнать: тюрбан, бурнус, сапоги на высоких каблуках сделали из него вылитого араба, не отличишь.

Коня Кирша тоже получил другого — нисийца золотистой масти. А полукровку-карабаира, как ни жалко, пришлось заколоть для ужина...

Через месяц, когда вся Великая степь взялась буйным цветом, караван Махмуда переходил через брод безымянной речки, как раз напротив русской сторожевой крепости.

Летко Волчий Хвост стоял на площадке воротной башни. От каравана отделился сухощавый наездник на золотистом коне и крикнул задорно:

— Аль не признал меня, друг-побратим?!

Воевода вгляделся, губы поплыли в улыбке:

— Кирша Рачьи Глаза?! А ведь это ты!

— Да яз! А кто ж еще-та?!

Глава восьмая

Пасынок дому своему

— Дозволь сказать, воевода? — Дозорный застал Слуда в саду. Старик ставил упорные колышки для виноградных лоз.

— Сказывай.

— Лодия греческая к Переяслав-граду подплывает.

— Што-о?! — Воевода отбросил топор. — Где она?

— Так што в двух верстах отселева.

— Покличь лодейного сотского Икмора.

— Да вон он сам сюда поспешает.

Сказать про великана Икмора, что он «поспешает», значит сильно погрешить против истины. Невозмутимый весельчак и задира, он никогда не торопился и всегда успевал раньше других. Шаг его был широк и легок, ум трезв и скор, приказания продуманы и толковы. Поздоровавшись с воеводой Переяслава, Икмор сразу же доложил невозмутимо:

— Спослал яз два стружка со сторожей навстречь лодии ромейской.

— И чего грекам у нас спонадобилось? — недоуменно пожал плечами Слуд.

— Скоро узнаем. Пошли на берег, воевода. Видать, разговор с ромеями будет.

— Надобно идти. Вот только облачусь по чину. Да и тебе не мешало бы поскорядину на корзно сотского поменять, — заметил Слуд.

— Эка невидаль, греки! — усмехнулся богатырь презрительно. — И так сойдет. Яз на берегу тебя подожду...

Слух о том, что к городу плывет греческий военный корабль, вмиг облетел Переяслав. Горожане облепили берег и оборонительный вал со стороны реки. Навстречу незваным гостям полетели десятки легких челноков.

Тяжелая кондура выплыла из-за поворота, лениво загребая воду половиной весел. Вскоре Слуд разглядел человека у кормового весла. Судно близко к причалу не подошло, остановилось саженях в пятидесяти, в пучину с шумом плюхнулся тяжелый якорь. Весла исчезли в люках, и на палубе появилось около полутора десятков воинов в греческой броне. Посланные Икмором сторожевые ладьи, узкие и стремительные, ринулись к берегу, туда, где стояли воевода Переяслава Слуд и его помощники.

Еще нос передней однодеревки не коснулся песка, а ловкий сухощавый сотский Бобок уже спрыгнул на берег и оказался перед Слудом.

— Так што, воевода, кормчий ихний на лодию нас не пустил. Тебя кличет, — доложил он скороговоркой. — Богатырь тот по-русски чисто речет да и по обличью вроде наш. А вот гребцы его — люд вольный и, кажись, из других земель.

— Ты што, службы не знаешь?! — повысил голос Слуд. — Остановить надобно было! Сила, чать, на твоей стороне. А мало воев — других бы тебе в подмогу прислали!

— Не нашенские все же, — смутился Бобок. — А ежели лодия из Царьграда по княжецкому делу плывет, тогда за силу и дерзость и голову потерять недолго. Великий князь крут.

— Тебе-то какая печаль? — заметил воевода. — За все дела тут мне отвечать.

— Так-то оно так. — Сотский поскреб затылок. — Ты ответ держишь, а спины у нас болят.

— Замолкни! — отрезал Слуд. Прищурив белесые глаза, он силился разглядеть что-либо на греческом корабле. Что-то знакомое почудилось в облике высокого человека на корме. Но лица из-за дальности он разглядеть не мог.

— Ну ладно, поплыли. — Воевода ступил в ладью.

— Мож, и яз с тобой? — Икмор поправил меч на боку.

— Незачем! Греби, друзи!

Когда стружок подошел к кондуре, высокого человека на корме уже не было. У борта стояло несколько рослых, как на подбор, воинов в блестящих панцирях. Один из них помог воеводе подняться на палубу и сказал на ломаном русском языке:

— Коназ Селюд, наш беки просит тебя пройти к нему туда... — Он указал на каютку в корме. — Для тайного разговора.

По облику и говору Слуд тотчас распознал хазарина. Острый глаз старого воина сразу отметил, что на палубе люди не одного народа. Кроме того, на комле мачты и кое-где на дощатом настиле темнели бурые пятна. На свернутом парусе похожие пятна проступали темно-красным цветом.

«Кровь! — сразу определил Слуд. — И повязки на головах воев в крови. Бой был». Воевода глянул вниз и не увидел под настилом гребцов. Многоопытный военачальник понял, в чем дело. Могучая стать окружавших его людей со следами свежих ран подтверждали его догадку.

«Невольники захватили лодию, — отметил про себя воевода. — Ну, дела-а! Однако поглядим, што им надобно».

— Сюда, коназ Селюд, — снова показал хазарин на плетенную из лозы каютку.

«Откуда он меня знает? — соображал русс. — Помнится, сей разбойной рожи мне отродясь встречать не доводилось».

В полумраке маленького помещения, обитого изнутри голубым шелком, стоял человек богатырского сложения. Он протянул руки вперед и сказал дрогнувшим голосом:

— Не признал, воевода? Аль так побратим твой изменился на чуждой земле?

— Еруслан! — невольно воскликнул Слуд. — Неужто ты?

— Яз. Домой вот вернулся.

Побратимы обнялись. У обоих невольные слезы выступили на глазах.

— Садись, брат! — наконец пригласил Еруслан воеводу к столу. — Садись, угощайся яствами царьградскими и слушай о бедах и радостях моих. И совет дай, што делать нам, сынам без матери и воям без родины.

— Кому «нам»?

— Мне и братьям моим в тяжкой неволе, жестокой брани и смерти за волю нашу...

— Сказывай. А яз промыслю. Мож, Перун даст, так и подмогну чем-нито. Слушаю, брат.

Долго сидели два русских богатыря. Долго и подробно рассказывал Еруслан свою печальную одиссею. Так долго, что на берегу заволновались и Икмор осадил десятком ладей чужой корабль, намереваясь взять его с бою. Пришлось Слуду выйти на палубу и успокоить своих защитников.

— Плывите к берегу, друзи! — крикнул он. — Нет здесь для меня никакой беды. Будьте покойны!

А как хотелось Еруслану выскочить из тесной каютки, показаться своим, крикнуть по-былому, увидеть радость в глазах переяславцев, обнять друзей-побратимов, постучать ендовой[113] на весел-пиру. Но не дано было это могучему воину Руси, ибо дело сотворил он не правое, покинув родину в трудный час. Да и если бы на виду у всех воевода Слуд оказал Еруслану честь, то великая беда обрушилась бы на Русскую землю: оскорбленный царь греческий объявил бы войну великому князю Киевскому. Богатырь понимал, что возвращение его на родную землю оборачивалось для нее пожарами и кровью. Поэтому, слыша русскую речь, он плакал, до крови кусая руку. Для переяславцев он оставался могучим богатырем, пока они не видели его и не ведали о делах, свершенных им недавно. Для великого князя Киевского сейчас Еруслан был не побратимом, а взбунтовавшимся рабом царя Никифора Фоки, которого надлежало немедленно заковать в железо и выдать хозяину на жестокую казнь...