Жар костей не ломит (СИ) - Углов Артем

— Синицын, что я слышу, неужели в двенадцатых классах начали читать курс квантовой физики?

— Да.

— Двойка тебе, Синицын. Во-первых, меньше увлекайся псевдонаучной литературой, а во-вторых, эффект наблюдателя про другое. Он касается изменения в поведении квантовых частиц при определенных условиях, но никак не корректировки материальной или цифровой природы самого мира. Нельзя с помощью одной лишь силой мысли вызвать огонь или переписать программный код.

— Но вероятность такая существует? — не унимался пацан.

— Да, — неожиданно легко согласилась учительница, — вероятность существует всегда. Только я не собираюсь всерьез рассматривать данную теорию, по крайней мере до тех пор, пока не будут представлены удобоваримые доказательства. Они есть у тебя?

Пацан как-то сразу сник.

— Василий Иванович, тогда может у вас найдутся теоретические выкладки?

Разумеется, никаких выкладок у меня не имелось, а та чуйка, что копошилась внутри. Ее к доказательной базе не приложишь и логикой не объяснишь. Стоит лишь заикнуться про интуицию, и Диана Батьковна моментально размажет тапком, словно полудохлого таракана, обожравшегося химикатов, и выползшего из-под плинтуса на белый свет.

Оставалось лишь тяжело вздохнуть, и опершись рукой о крышку стола, подняться.

— Пошли, Малой.

— Куда? — удивился пацан.

— Я чай пить, а ты уроки делать.

— Так у нас еще час игры.

— Пошли, говорю… Наигрались мы за сегодня.

Пока брели коридорами, пацан трещал без умолку, рассказывая про опыты Юнга и волновую интерференцию света. Про то, что фотоны могут быть одновременно волной, и частицами света, и что все зависит от фактора наблюдателя. Признаться, мне вся это беллетристика была побоку, потому как снова заедал треклятый сустав, мешая нормально спускаться по лестнице.

А еще перед глазами стояло красивое лицо молодой учительницы, и тонкая бровь, приподнятая в насмешке. Н-да, отчитали Василия Ивановича, словно великовозрастного детину, наивно верящего в Деда Мороза. Мне бы обидеться на сочащуюся ехидством девушку, но не получалось. Не было внутри ни злости, ни раздражения, одна лишь невыносимая грусть. Словно сломалось что-то в вечной природе мира, а вместе с ней сломалась всегда спокойная и рассудительная Диана Ильязовна.

— Василий Иванович, помните, вы мне историю рассказывали, про ощущение взгляда на войне?

— Какой войне? — очнулся я. Оказывается, Малой все это время что-то рассказывал, активно размахивая руками.

— Забыли, — пацан разочарованно вздохнул.

Ничего я не забыл. Точнее забыл, что рассказывал, а вот саму историю помнил прекрасно.

Мы с мужиками тогда на окраине деревни вечерили: в хижине, сделанной из говна и соломы. Говном в ней и пахло, а еще мочевиной и протухшим мясом.

У Бармалея с Индусом ожесточенный спор зашел. Эти двое часто ругались по всяким мелочам, вот и в тот раз повод нашелся.

— А я почуял! — утверждал раздраженный Индус, усевшийся у стены в позе йога. — За секунду да выстрела зудеть в спине принялось, да так сильно, словно кто специально пальцем дырку накручивал. Ну я не будь дураком, пригнулся — и вжих, пуля прямо над макушкой прошла. В считанных сантиметрах о стену ударилась. О, как оно бывает.

— Ерунда, — лениво позевывая, возразил Бармалей. Он всегда начинал дремать, стоило телу занять горизонтальное положение. — Вся эта ваша мистика ерунда. Если бы каждый человек мог выстрел почуять, тогда бы снайпера без работы остались.

— Так я же не про каждого говорю, — пуще прежнего завелся Индус, — тут строго индивидуально. Чурбан деревянный вроде тебя даже клеща на заднице не почует, а есть в природе люди тонкие, способные энергетические волны кожей улавливать.

— Это ты что ли тонкий? — не поверил Бармалей.

— А хоть бы и так.

— Ну, тогда давай, рассказывай сказки, а я посплю чутка, — он даже повернулся лицом к стене и непременно бы задремал, но тут Индус провел запрещенный прием.

— Людоед ты, и прозвище у тебя людоедское — Бармалей. Не осталось в тебе ничего человеческого, как первого негра сожрал, так и закончилось.

Никому в отряде не нравилась привычка Бармалея жрать человеческую печень. И все эти россказни о микроэлементах, способствующих выживаемости организма в экстремальных условиях, мягко говоря, не впечатляли. Особенно когда собственными глазами наблюдаешь, как потрошат тело убитого бушмена. Хорошо хоть не сырое мясо жрал, а предварительно готовил.

Услышав подобное заявление, Бармолей завозился, и начал вставать. Заворчал, словно медведь, пробудившийся от зимней спячки, а Индус уже ждал. Ловкий и гибкий, словно черная пантера, сцепил смуглые пальцы и наклонился вперед, ощерившись в хищном оскале.

— Достали! — не выдержал Док.

Окрик главного на мужиков не подействовал: Индус по-прежнему скалился, а Бармалей привстал на одно колено, намереваясь осуществить захват, и повалить противника наземь.

И тогда раздался щелчок затвора. Драчуны мигом остыли: трудно сохранять боевой запал, когда в твою сторону направлен ствол пистолета.

— Док, ты чё, обалдел? — первым возмутился Бармалей. — Своих убивать будешь?

— Всем успокоиться и сесть на место! В случае неисполнения приказа буду стрелять на месте.

— Это по какому-такому праву?

— По праву командира боевой группы. Еще вопросы имеются?

Бармалей заворчал нечто невразумительное по поводу «совсем с ума посходили с жарой этой» и «сейчас не боевая операция».

Конфликт утих, а вот напряжение, витавшее в воздухе, никуда не делось. И тогда я решил разрядить обстановку. Кому, как не душе компании, следить за атмосферой? Странный титул, данный в свое время самим Корсаковым.

— А пускай Сэмпай рассудит, — предложил я. — Это он у нас охотничает с малолетства, и всяко лучше вашего про чуйку знает. Что скажешь, Ваня?

Названный Ваней парень застыл на ящике возле самого входа. Он редко двигался, предпочитая застывать каменной статуей, еще реже говорил. Перемещался тихо, едва слышно и кажется, даже потом не вонял в этом забытом богами месте, по одному лишь недоразумению, прозванному саванной.

Ваня-якут был не просто хорошим снайпером, он был лучшим — так говорили все, кто его знал. Так говорил Корсаков, успевший повидать многих стрелков за свою долгую жизнь.

— Так что скажешь? — повторил я вопрос. — Может человек чужой взгляд почувствовать или нет?

Ваня услышал, только отвечать не спешил. Не потому, что плохо знал русский, просто основательным был во всем, что делал. И не важно, ел ли рисовую лепешку или организовывал очередную лежку — каждая мелочь, каждое движение имело свой смысл. Как и произнесенное вслух слово.

— Отец мой говорил, не смотри долго в одну точку. Нельзя, чтобы взгляд был острым, как кончик иглы. Он должен обернуться в сеть, опутывающую жертву… тонкую и невесомую.

Мы ждали продолжения, но Ваня умолк, вновь превратившись в каменную статую.

— Сеть, — хмыкнул Бармалей, но спорить с Сэмпаем не стал. И не потому, что опасался вызвать очередное недовольство командира, просто это было бессмысленно. Якут искренне не понимал, для чего нужно махать руками и доказывать свою правоту с пеной у рта, когда можно закрыть глаза и слушать звуки саванны. Или плести фигурки из коры и оставлять под кронами высохших деревьев.

Куколки, обряженные в цветастые лоскутки, с торчащими ручками-прутьями. Сколько их довелось увидеть на рыжей от глины земле, опаленной безжалостным солнцем. Сэмпай не просто бросал их на грунт, а бережно прислонял к стволу, где нужно вырывая ямки и подкладывая высохшую траву. Заботился о них, словно о собственных детях.

Странное дело, но количество фигурок всегда равнялось числу устраненных из снайперской винтовки целей.