Война за империю - Игорь Николаев

— Видите ли, любой иностранный язык накладывается поверх базового, впитанного с младенчества. Это выражается и в конструировании фраз, и в манипуляциях голосового аппарата. Сколько бы не старался ученик, полного замещения не произойдет никогда. Ваш американский…

На последнем слове Ангус Галлоуэй усмехнулся.

— То есть американизированный вариант английского — очень хорош. Но я лингвист и ясно вижу, что этот язык для вас не родной. И мы ведь оба знаем, каким наречием вы пользовались по меньшей мере первые пять или шесть лет своей жизни, не так ли?

— Я родился не в Штатах, — сквозь зубы проговорил Шейн. — Могу рассказать вам историю своей жизни, если пожелаете.

— Не пожелаю, — вздохнул Ангус, и в этих словах Шейн прочитал свой приговор.

— Вы пожалеете об этом, — Питер враз охрип. — Те, кто послал меня, будут недовольны. А вы потеряете ценную возможность.

— Друг мой, это наивно, — снисходительно сказал Ангус, поднимаясь с бочонка и стряхивая со штанин невидимые пылинки. — Если вы не лазутчик, то ваше имя будет вписано в соответствующий мартиролог 'Dulce et decorum est', а руководители пришлют нового эмиссара, который вызовет больше доверия. Утешьтесь тем, что вы умрете за отчизну. Если же нет, вы не первый и не последний, кто пришел по мою душу.

Стрельнула одна из свечей, выпустил струйку черного дымка. На мгновение все взглянули в направлении подсвечника, и Шейн начал действовать.

На одно лишь мгновение враги ослабили внимание, и оказались в невыгодной конфигурации — поднявшийся на ноги Ангус встал по правую руку от пистолетчика, чуть ближе, чем следовало. Питер резким движением воткнул карандаш в ладонь одного из громил за спиной и одновременно швырнул блокнот в подсвечник. Вышло не очень удачно, одна свеча все-таки осталась гореть, но чернильные тени прыгнули из углов, еще больше скрадывая очертания, отвлекая внимание.

Получивший карандашом в руку, невольно вскрикнул от боли, его напарник машинально взглянул на раненого и ослабил хватку. Шейн молча, как змея в броске, ринулся вперед, на пистолетчика, обрушился на него всем телом, сбив с ног. Заодно опрокинул и растерявшегося лингвиста.

Стрелок оказался очень хорош, он уже успел вытащить пистолет, но оказавшийся сверху Шейн вцепился в кусок металла, как утопающий за спасательный шест, не давая нажать на спуск, стараясь вырвать оружие. Американец прекрасно понимал, что выигранные две-три секунды сейчас закончатся, а выстоять в рукопашной против нескольких противников шансов нет. Время замедлилось, раненый громила что-то вопил, потрясая окровавленной ладонью, звуки растягивались в протяжное завывание.

Питер с яростным рычанием ударил головой в лицо незадачливого стрелка, кровь из рассеченного зубами лба мгновенно залила глаза, но вражья хватка на пистолете ослабла. Шейн вырвал ствол и выстрелил стрелку в живот, вслепую. В замкнутом пространстве выстрел грохнул, как гаубичный залп. Морщась от боли в ушах, Шейн перекатился через спину, выцеливая тех, кто стоял за его бочонком. Они были уже совсем рядом, замахиваясь дубинами, но замешкались, мешая друг другу в полутьме, и Шейн оказался быстрее. Каждому досталось по две пули, для верности, в грудь, чтобы наверняка не промахнуться

Американец привалился к стене, тяжело дыша, сжимая пистолет и часто моргая, чтобы кровь из раны на лбу не залила глаза. Теперь он узнал модель — браунинг, 1922. Необычно, как правило ирландцы пользовались британскими армейскими револьверами Уэбли. Но так даже лучше. Пять выстрелов сделано, значит еще три осталось. Владелец оружия хрипел и сучил ногами, выкатив глаза и хлопая челюстью, как игрушка-щелкунчик. На пиджаке, вокруг широкого обожженного отверстия от выстрела в упор, расплывалось темное пятно.

Шейн перевел дух, чувствуя, как давление бьет в глаза и мозг, словно молотками стучит. Сердце гнало кровь по жилам с силой железнодорожного дизеля, еще не понимая, что все закончилось. Питер нашарил кепку раненого, приложил ее к голове страдальца, чтобы не забрызгаться кровью и приглушить шум. А затем добил раненого шестой пулей. Не из жалости — теперь, когда американец выжил, нахлынул запоздалый ужас. Ужас и понимание, что смерть прошла на расстоянии человеческого волоса. А за страхом пришла яркая вспышка ненависти и желания убивать в ответ.

Все так же, не вставая, Шейн направил пистолет на Галлоуэя, который поднялся на колени и простер вперед руки, будто закрываясь от пуль.

— Здесь есть электрический свет, — сказал Ангус, медленно опуская ладони. После криков и выстрелов, в погребе, воняющем кровью, пороховой гарью и страхом, его рассудительные слова прозвучали ужасающе спокойно.

— Сейчас свеча начнет гаснуть, тогда вы меня, скорее всего, застрелите, — предсказал Галлоуэй, и Шейн поневоле восхитился хладнокровием ирландца. Зрачки Ангуса расширились, превратившись в бездонные колодцы, на лице выступила испарина, но Галлоуэй держался с невероятной выдержкой.

— Это было бы преждевременно, — сообщил Ангус.

— Ты хотел убить меня, — прохрипел Шейн, почти выбрав свободный ход спускового крючка на браунинге. Больше всего Питер хотел прикончить человека, который минуту назад с легкостью приговорил его к смерти.

— А ты мог убить меня сразу, — отозвался Ангус, легко прочитавший все желания противника по его лицу. — Но не выстрелил, значит, это не было твоим заданием. И значит, нам есть, о чем поговорить.

Шейн невольно посмотрел в сторону высокой лестницы, уходящей под самый потолок, к двери.

— Никто не услышит. И никто не войдет, — опередил его Ангус. — Пока я не выйду. Кроме того, есть запасной выход.

— Скотина… Теперь уже хочешь говорить… — проговорил Шейн, все еще с яростью в голосе, но уже чуть спокойнее. Ангус понял, что самый опасный момент прошел, но его жизнь все еще висит на очень тонкой нити.

— Скажем так, — с расстановкой вымолвил ирландец. — Теперь у меня нет выбора. И теперь я точно знаю, что ты не русский убийца. Поэтому у нас только два пути. Или ты застрелишь меня сейчас. Или я очень аккуратно включу свет, мы побеседуем и попробуем решить… как мне объяснить гибель весьма ценного помощника и что полезного хотели сообщить твои патроны.

— Почему не одели мне наручники? — спросил остывающий Шейн. — Как все нормальные люди делают?

— Хотели, но ключ сломался, — горестно ответил Галлоуэй. Все-таки ирландец был не железным, и его аристократизм дал легкую трещину. — Без ножа потом не снять, что с живого, что с мертвого, крови как на бойне. Так будем говорить?..

Глава 25

'Как непривычно…'

Четыре мощных мотора, квартет ревущих зверей, упакованных в обтекаемые корпуса, рубили винтами воздух, неся 'Грифона' вперед, к северо-востоку Шотландии.

'Непривычно и странно'.

Карл Харнье отпустил один из 'рогов' штурвала и положил ладонь на предмет, аккуратно пристроенный к левому бедру. Даже сквозь толстую перчатку ощущалась гладкость дерева и очертания игрушки. Деревянная лошадка, та самая, которую они чинили с маленьким сыном. Прикосновение отозвалось теплом — не в пальцах, но в самом сердце. И на душе у Карла стало легче. Пришла спокойная уверенность в том, что все будет хорошо. Вражеские пули обойдут самолет стороной, поломки окажутся незначительными, а многочисленные превратности — естественные спутники жизни авиатора — окажутся слепы и не заметят ни 'Грифон', ни его пилота.

Потому что семья Харнье с ним, пусть они и далеко, съехали в район Рура. И присланный дар охранит летчика лучше любого оберега, лучше одиннадцати пулеметов, что составляют бортовую артиллерию 'Грифона'.

Впрочем, стволы тоже будут не лишними.

Харнье осторожно погладил игрушку и взялся за штурвал обеими руками. Быстрый взгляд скользнул по приборной панели, оценивая и измеряя. Все в норме. Высота… скорость… Главное — держать строй. И в третий раз Карл подумал, как же это необычно — лететь такой ордой, на рассвете, без бомб…

Эшелонированный по высоте строй бомбардировщиков двигался вперед, как огромный рой гигантских шмелей. Если бы только шмели летали толпами, по сотне за раз, и могли организовываться в строгом геометрическом порядке. А вокруг злобными осами вились истребители прикрытия — родные, немецкие 'люссеры', тяжелые 'Т', а также двухмоторные русские 'Таировы'. За долгие зимние месяцы воздушного противостояния Харнье привык, что части Воздушного Фронта действуют преимущественно ночью, в стиле, прозванном американцами 'кусай и беги'. Эффективность бомбометания значительно снижалась, но и ПВО англичан приходилось куда сложнее.

Теперь же все изменилось. Как в прежние времена, бомбардировщики шли сплошным 'боксом', под лучами утреннего солнца, подобно гоплитам греческой фаланги, ощетинившись копьями пулеметных стволов. Только теперь на каждый тяжелый самолет приходилось по нескольку истребителей прикрытия, роившихся, как легкая пехота, скорая на подъем и смертельно опасная в бою.