Том 17. Пошехонская старина - Михаил Салтыков-Щедрин

— Рыба!

При этом слове кот Васька мгновенно вскакивает на подоконник и ждет, пока рыбник подойдет к кирпичному тротуару и уставит лахань с рыбой на столбике. Во время этой процедуры Васька уже успел соскочить на тротуар и умильно глядит прищуренными глазами на рыбника.

— Почем пара окуней? — спрашивает дедушка.

— Двадцать копеечек.

— Всегда было пятнадцать, а теперь двадцать стало.

— В мясоед оно точно что дешевле, а теперь пост. Опять и рыба какая! Извольте-ка взглянуть.

— Рыба как рыба! Ты говори дело.

Начинается торг: бьются-бьются, наконец кончают на семнадцати копейках. Дедушка грузно встает с кресла и идет в спальню за деньгами. В это время рыбак бросает Ваське крошечную рыбешку. Васька усаживается на все четыре лапки, хватает рыбу и, беспрестанно встряхиваясь, разрывает ее зубами.

— Ишь, плут! — произносит дедушка, любуясь на кота, — с утра уж знает, когда рыбак должен пройти! Настась! а Настась!

Является Настасья, дедушкина «краля», краснощекая и крутобедрая девица лет двадцати двух. Она еще не успела порядком одеться, и темно-русые волосы рассыпались у нее по плечам.

— Что нужно?

— Ничего не нужно; на тебя посмотреть захотелось.

— Вот новости выдумали! Говорите дело: что нужно?

— Возьми рыбу, на кухню отдай.

Настасья с сердцем берет рыбу и удаляется. Дедушка следит за нею глазами.

— Ишь хвостом завиляла… узорешительница![19] — бормотал он.

Разносчики следуют один за другим.

Вот лоточник, с вареной патокой; идет и припевает:

Патока с имбирем.Варил дядя Семион,Бабушка НенилаКушала, хвалила,А дедушка ЕлизарВсе пальчики облизал…

Вот лоточник с вареной грушей, от которой пахнет кожаным выростком. Вот и еще с гречневиками, покрытыми грязной холстиной. Лоточник, если его позовут, остановится, обмакнет гречневик в конопляное масло, поваляет между ладонями, чтоб масло лучше впиталось, и презентует покупателю. Словом сказать, чего хочешь, того просишь. Дедушка то крыжовничку фунтик купит, то селедку переславскую, а иногда только поговорит и отпустит, ничего не купивши. В промежутках убьет хлопушкой муху, но так как рука у него дрожит от старости, то часто он делает промахи и очень сердится.

— Нет этой твари хитрее! — разговаривает он сам с собою. — Ты думаешь, наверняка к ней прицелился — ан она вонгде! Настась! а Настась!

— Что еще? — слышится издалека.

— Не идет! Мухи, слышь, одолели!

— Ну, и пущай вас едят.

— Ишь ведь… эхма! Васька! украл, шельмец, рыбку у рыбака, съел и дрыхнет, точно и не его дело! А знаешь ли ты, отецкий сын, что за воровство полагается?

Васька лежит, растянувшись на боку, жмурит глаза и тихо мурлычет. Он даже оправдываться в взводимом на него обвинении не хочет. Дедушка отрывает у копченой селедки плавательное перо и бросает его коту. Но Васька не обращает никакого внимания на подачку.

— Тварь, а поди, какое рассуждение имеет! Понимает, отецкий сын, что в перышке от селедки толку мало. Настась! а Настась!

— Ну вас!

— Скоро ли Ипат придет?

— Я почем знаю! Отстаньте, вам говорят!

— А я с тобой поиграть хотел.

— Играйте с котом… будет с вас. У меня свои игральщики есть!

Дедушка смерть не любит, когда Настасья ему об игральщиках напоминает. Он сознаёт, что в этом отношении за ним накопилась неоплатная недоимка, и сердится.

— Шельма ты! уж когда-нибудь я тебя… — грозится он.

— Лёгко ли дело! очень я вас испугалась! А вы отвяжитесь, не приставайте!

Но дедушке уж не до Настасьи. На нос к нему села муха, и он тихо-тихо приближает ладонь, чтоб прихлопнуть ее. Но увы! и тут его ждет неудача: он успел только хлопнуть себя по лицу, но мухи не убил.

К восьми часам является из Охотного ряда Ипат с целой грудой постной провизии. Тут и огурцы, и лук, и соленая судачина, и икра, и т. д.

Ипат — рослый и коренастый мужик, в пестрядинной рубахе навыпуск, с громадной лохматой головой и отвислым животом, который он поминутно чешет. Он дедушкин ровесник, служил у него в приказчиках, когда еще дела были, потом остался у него жить и пользуется его полным доверием. Идет доклад. Дедушка подробно расспрашивает, что и почем куплено; оказывается, что за весь ворох заплачено не больше синей ассигнации.

По уходе Ипата, дедушка принимается за «Московские ведомости» и не покидает газеты до самого обеда, читая ее подряд от доски до доски. Во «внутренних известиях» пишут, что такого-то числа преосвященный Агафангел служил литургию, а затем со всех городских колоколен производился целодневный звон. Во «внешних известиях» из Парижа пишут, что герцогиня Орлеанская разрешилась от бремени дочерью Клементиной. В отделе объявлений дедушка, по старой привычке, больше всего интересуется вызовами к торгам. Все это давно известно и переизвестно дедушке; ему даже кажется, что и принцесса Орлеанская во второй раз, на одной неделе, разрешается от бремени, тем не менее он и сегодня и завтра будет читать с одинаковым вниманием и, окончив чтение, зевнет, перекрестит рот и велит отнести газету к генералу Любягину.

Ровно в двенадцать часов дедушка садится за обед. Он обедает один в небольшой столовой, выходящей во двор. Настасья тоже обедает одна в своей комнате рядом со столовой. Происходят переговоры.

— Настась! а Настась! Никак, осетрина-то сыровата?

— Ешьте-ка! Нечего привередничать!

— Ты бы сбегала, у повара спросила?

— И спрашивать нечего. Та̀к это вы…

В это время по переулку раздается гром проезжающего экипажа. Настасья стремглав выбегает в залу к окну.

— Кто проехал?

— Офицер. Да молодчик какой!

— А ты и рада!

— Что ж, на вас, что ли, целый день смотреть… есть резон!

— Язва ты, язва!

После обеда дедушка часа два отдыхает; потом ему подают колоду старых замасленных карт, и начинается игра. Дома дедушка играет исключительно в дураки и любит, чтоб ему поддавались. Постоянным партнером ему служит лакей Пахом, с которым старик плутует без всяких стеснений. Подваливает ему непарные тройки и пятки, выбирает из колоды козырей и в конце концов, конечно, побеждает. От удовольствия у него даже живот колышется. Но иногда в игре принимает участие Настасья и уже не позволяет плутовать. Дедушка, оставшись раз или два дураком, прекращает игру и удаляется в спальню, где записывает дневной расход и проверяет кассу.

— Настасья! — кричит он снова, выходя в столовую, где уже кипит самовар.

— Она у ворот сидит, — отвечает Пахом.

— Чего еще не видала! Зови сюда.

Но проходит пять — десять минут, а Настасьи нет. Пахом тоже задержался у ворот. Всем скучно с дедушкой, всем кажется, что он что-то старое-старое говорит. Наконец, Настасья выплывает в столовую и молча заваривает чай.

— Что же ты молчишь?

— А что говорить-то!

— Кого видела? С кем амурничала?

— Отвяжитесь вы от меня. Как собаку на цепи держат, да еще упрекают.

— Хочешь крыжовнику?

— Ешьте сами!

Дедушке скучно. Он берет в руку хлопушку, но на дворе уже сумерки, и вести с мухами войну неудобно. Он праздно сидит у окна и наблюдает, как сумерки постепенно сгущаются. Проходит по двору кучер.

— Егор! овса лошадям задавал? — кричит дедушка.

— Иду.

— То-то. Пристяжная словно бы худеть стала. Ты смотри: ежели что, так ведь я…

— Отчего ей худеть! Кажется, я…

— Ну, ступай.

На кухонном крыльце появляется Ипат, зевает и чешет брюхо.

— Ипат! поди сюда! К арбузам давеча не приценялся?

— Арбузов привозных еще нет, а здешние дороги: полтина за штуку.

— На-тко!

— Пятиалтынного жалко! ах, эти деньги проклятые! — раздается из Настасьиной комнаты.

— А слива черная почем?

— Сливы недороги, гривенник за сотню.

— А помнишь, в коронацию? за двадцать копеек сотню отдавали — только бери… Ну, ступай! завтра возьми сотенку… да ты поторгуйся! Эхма! любишь ты зря деньги бросать!

Бьет девять часов; дедушка уходит в спальню, снимает халат и ложится спать. День кончен.

Больше десяти лет сидит сиднем дедушка в своем домике, никуда не выезжает и не выходит. Только два раза в год ему закладывают дрожки, и он отправляется в Опекунский совет за получением процентов. Нельзя сказать, что причина этой неподвижности лежит в болезни, но он обрюзг, отвык от людей и обленился.

Изо дня в день его жизнь идет в одном и том же порядке, и он перестал даже тяготиться этим однообразием. Два раза (об этом дальше) матушке удалось убедить его съездить к нам на лето в деревню; но, проживши в Малиновце не больше двух месяцев, он уже начинал скучать и отпрашиваться в Москву, хотя в это время года одиночество его усугублялось тем, что все родные разъезжались по деревням, и его посещал только отставной генерал Любягин, родственник по жене (единственный генерал в нашей семье), да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными делами и один из всех окружающих знал в точности, сколько хранится у него капитала в ломбарде. Зимой, когда в Москву наезжали сын и обе дочери, в маленьком домике становилось люднее, и вечерами по временам даже собирались «гости».