Мертвый час - Валерий Введенский

– Слащавый такой…

– Помнишь, как пялился на Катерину? Хотел, если появится, проучить. Стою, поджидаю, вдруг подъезжает пролетка, а из нее Авик собственной персоной с букетом чайных роз. Меня аж столбняк прихватил от такой наглости. А Урушадзе в дверь звонит, Катерина открывает, принимает цветы и приглашает внутрь.

Тут и понял, почему у Аси мертвяк выродился. Из-за сифилиса! Урушадзе сперва Асю заразил, потом Катерину, а та уже меня. Хотел ворваться, разобраться с ними, но как представил… Ну врежу я Автандилу, он вызовет меня на дуэль. И вся столица будет ржать: это ж надо! Тесть с зятем актриску не поделили. Решил, что как-нибудь по-другому отомщу. Утром вернулся в Ораниенбаум. А там бах – твое ограбление. Но все на Авика указывает. А он, галантный кавалер, молчит. Ну, думаю, погоди…

– В зал пора, – напомнил графу Четыркин.

Идейка подкинуть сверток пришла внезапно, позапрошлой ночью, после неожиданного свидания с любимым… Бывшим любимым… Одним движением руки спасти Урушадзе и засадить на каторгу ненавистного Четыркина. Ведь maman заворожена Глебом Тимофеевичем. Он улыбается ей, льстит, целует ручку и тут же ворует деньги, ложки, драгоценности и, что самое ужасное, домогается ее дочери. То ущипнет, то прижмет, то потискает. Попытки пожаловаться заканчиваются всегда одной и той же фразой: «Не придумывай!»

Сегодня ночью Нина пробралась в гостиную, открыла портфель, разрезала подкладку и засунула под нее сверток. Но, вот незадача, к Тарусову перед судом подойти не удалось, потому что тот опоздал. В ходе заседания решила, что и слава богу, дело и без свертка завершится оправданием. Но в самом конце грянул гром, после которого на Дмитрия Даниловича страшно было смотреть.

Улучив момент, Нина подошла к князю.

– Я Нина Жвалевская, помните меня?

– Да, здравствуйте, Ниночка, – Тарусов всем видом дал понять, как ему некогда.

– Мне надо… я должна… Сегодня случайно заглянула к отчиму в портфель. За подкладкой нащупала сверток, вытащила, а там облигации.

– Ну и что?

– Четыркин до знакомства с мамой разве что окна не грыз[129]. Откуда они у него?

Все заняли свои места. Все, кроме подсудимого.

– Князь не видел жену две недели, видимо, они заговорились, – попытался загладить ужасающую безалаберность своего подзащитного Тарусов. – Не волнуйтесь, Урушадзе появится с минуты на минуту.

– Не нам – вам надо волноваться, Дмитрий Данилович. Поручились за него вы!

При этих словах прокурора дверь в зал распахнулась, и широким шагом вошли Крутилин, за ним Прыжов с Яблочковым, десяток городовых и Выговский с какой-то девкой. Дойдя до свидетельского места, начальник сыскной полиции громко спросил:

– Шо? Сбежал?

– Здравствуйте, Иван Дмитриевич, – с недоумением воскликнул Третенберг. – Как вас понимать?

– Про Красовскую читали? Это подсудимый ваш постарался. Давно он зал покинул?

– С полчаса, – выдавил из себя ошарашенный судья.

– Понятно. Яблочков, шоб к вечеру у каждого городового имелся словесный портрет, а в каждом участке – фотографический. На вокзалы отправь по три агента.

– Коли подсудимый скрылся, заседание откладывается… – договорить барон Третенберг не успел.

– Ваше высокоблагородие, – вскочил Тарусов, – разрешите вопрос Ивану Дмитриевичу?

Судья пожал плечами.

– Где и когда случилось смертоубийство Красовской?

– В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое июля во флигеле на Артиллерийской улице.

– Что? – вскочил с места Волобуев и, перепрыгивая через сидящих, бросился к выходу.

– Куда вы, потерпевший? – удивился судья.

– Сам его убью, сам! – не оборачиваясь, крикнул граф.

Крутилин проводил Волобуева взглядом, а потом поинтересовался у Третенберга:

– Извозчик, что привез к Красовской князя Урушадзе, еще в зале?

– Да, – подтвердил судья и указал на Погорелого.

– А это, – Крутилин кивнул на девку, что за руку держал Выговский, – цветочница, она Урушадзе в ту ночь букет продала.

– Но Урушадзе не мог быть и здесь, и там, – заявил Тарусов. – Одно из двух: либо он Красовскую убил, либо ограбил Волобуева.

– Желаете оправдательный вердикт? – усмехнулся Третенберг. – Невозможно-с… Ваш подзащитный скрылся. Вам известно, господин поверенный, что присутствие обвиняемого в разбое в судебном заседании является обязательным?

– Известно, господин барон. Однако я намерен защитить свое честное имя и привлечь вдову титулярного советника Ласточкину за лжесвидетельство. Позвольте передопрос?

Председатель суда барон Третенберг, посовещавшись с двумя другими судьями, разрешил повторный вызов свидетельницы.

Тарусов явно пришел в себя:

– Правда ли, что существование вашего заведения зависит от расположения полицмейстера? – спросил он Домну Петровну. – Что росчерком пера, придравшись к любой мелочи, он может его прикрыть?

– Сие без спору.

– И вы, Домна Петровна, насколько возможно, пытаетесь быть полезной Василию Ивановичу?

– Протестую, – раздался возглас прокурора.

– Отклоняю, – не поддержал судья. – Отвечайте, Ласточкина.

– Все мы под богом ходим, все зависим от властей.

– Хорошо знаете мою жену? – уточнил Дмитрий Данилович.

– Нет. Только один раз и видела.

– Сколь долго продолжалась ваша беседа?

– Минут десять, может, пятнадцать.

– И какое впечатление произвела на вас моя супруга? Она умна?

– Несомненно.

– Тогда объясните: зачем взрослая умная женщина, которая знает вас всего десять минут, осведомлена про ваш род занятий и зависимость от полиции, предложила вам лжесвидетельствовать?

– Сама удивляюсь.

– Господа присяжные! Моя жена ведет дневник, в котором описывает, причем очень подробно, произошедшее с ней. Память у княгини феноменальная, случившиеся разговоры пересказывает дословно. Господин Крутилин, начальник сыскной полиции, может это подтвердить.

Иван Дмитриевич привстал с места:

– Так и есть.

– В перерыве я попросил судебного пристава вместе с моим камердинером съездить ко мне домой и привезти сюда дневник Александры Ильиничны, в котором среди прочих она описала встречу с вами, Домна Петровна. Зачесть или сами правду расскажете?

– Протестую, – возмутился прокурор.

– Против правды?

Гаранин смутился.

– Ну? – сделал театральный жест Диди.

– Княгиня денег не предлагала, – потупив глаза, призналась Ласточкина. – Это я их стребовала…

– А не получив, побежали к полицмейстеру?

– Да!

– Она врет, – закричал на весь зал полицмейстер Плешко.

– Тихо, – зазвенел в колокольчик судья. – Господин прокурор! Вам надлежит расследовать этот случай.

Гаранин кивнул.

Победа?

Увы! Тарусов этот процесс если не проиграл, то и не выиграл: подзащитный вместо грабежа обвинен в убийстве, сам Дмитрий Данилович едва-едва увильнул от серьезных обвинений. Если не предъявит суду прямо сейчас преступника, слава его померкнет. Потому рискнул воспользоваться сведениями, сообщенными Ниной.

– А теперь я желаю передопросить господина Четыркина, – заявил князь.

Михаил Лаврентьевич возражать не стал.

Глеб Тимофеевич вышел на свидетельское место, в руках, как и в прошлый раз, сжимая портфель. Тарусов указал на сей аксессуар:

– Позвольте полюбопытствовать, Глеб Тимофеевич, что в нем? Верно, нечто ценное, раз не доверили супруге или падчерице.

– Ну что вы. Всякие бумаги. После заседания собирался по делам, вот и прихватил…

– Попрошу показать содержимое.

Прокурор Гаранин удивленно перевел взгляд с Четыркина на Тарусова, потом посмотрел на судью, который тоже пребывал в замешательстве:

– Дмитрий Данилович, свидетелей в суде не обыскивают.

– Тогда после суда я попрошу это сделать начальника сыскной полиции. Мне известно, что в портфеле имеются облигации, возможно, имеющие отношение к рассматриваемому делу.

– Это так, господин Четыркин? – спросил судья.

Глеб Тимофеевич пожал плечами:

– Конечно же, нет.

– Тогда, может быть, удовлетворите любопытство защитника и покажете содержимое портфеля, – предложил Третенберг.

– Раз просите…

Четыркин щелкнул замком, достал газету, пачку папирос в жестяной коробке, коробку серников, черепаховую расческу и какие-то бумаги.

– Вот, все что есть….

– Дозвольте мне заглянуть, – попросил Тарусов.

Дмитрий Данилович быстро нащупал дыру в подкладке и вытащил пачку облигаций, перевязанных бечевкой, а также несколько листков, на которых были переписаны их серии и номера.

– Позвольте посмотреть, – увидев знакомые листки, встала с места Мария Дмитриевна.

Графиня вышла к свидетельскому месту:

– Это почерк покойного батюшки, генерала Масальского. Облигации принадлежали ему, а после его смерти перешли к моему брату. Мой муж всего лишь опекун.