Перевод с подстрочника - Евгений Чижов

Зара никогда не была в Москве и вообще ни разу не выезжала из Коштырбастана, мир за его пределами сводился для неё к картинке в телевизоре, довольно, в общем, безразличной. Правда, с тех пор как эта картинка поглотила без следа её жениха, она сделалась скорее пугающей, содержащей неопределённую угрозу, тем более тревожную, что трудно было с точностью понять, в чём она заключалась. И только с появлением в её жизни Печигина изображение с телеэкрана обрело глубину реальности. Хотела ли она проникнуть в неё вместе с Олегом? Или надеялась, что он останется с ней в Коштырбастане? На что она вообще рассчитывала, чего ждала, как представляла себе будущее? Сколько Печигин ни вглядывался в неё, он не мог уловить ничего определённого. Зара со всем соглашалась, спокойно всё принимала, ничему слишком сильно не удивлялась, хотя, кажется, пребывала в отношении Печигина в постоянном сдержанном изумлении, тщательно скрытом. Любила ли она его? Вот она села на кровати, откинула назад волосы, взяла полотенце, чтобы идти в душ, и в каждом её движении было столько самодостаточности (тем более бросающейся в глаза, что совсем недавно они были почти слиты в одно), столько естественной уверенности, что и обнаженной она держалась как одетая. В редакции она двигалась точно так же, с той же лёгкой и невозмутимой сосредоточенностью. Даже в едва прикрытой полотенцем, ещё не остывшей от близости Заре чувствовалась ответственность, и Олег начинал догадываться, что если слово «любовь» для неё что-нибудь и значит, то нечто совсем иное, чем для Полины и прочих знакомых ему в Москве женщин. А другие слова? Пока Зара принимала душ, Олег размышлял, не вкладывает ли она в слова неродного ей всё-таки русского языка не совсем то значение, что он? А может, и совсем не то? И им только кажется, что, разговаривая, они понимают друг друга?

Придя из душа, она молча легла рядом, ни о чём больше не спрашивая, погасила свет, и только через несколько минут раздался в темноте её голос:

– Ты уезжаешь?

– С чего ты взяла?

– Не нашла в ванной твоей зубной щетки. Заглянула в твой рюкзак на вешалке – она там, вместе с фотоаппаратом.

– Ты просто Шерлок Холмс.

Пришлось рассказать, что получил приглашение на свадьбу, хочет съездить посмотреть, как живется в коштырской провинции. Что поедет с Динарой, Олег говорить, конечно, не стал. Зара некоторое время лежала, отвернувшись к стене, потом, не оборачиваясь, сказала:

– Не езжай.

– Почему? Через пару дней я уже вернусь.

– Не нужно. Там другие люди, не такие, как в столице.

– Мне много раз говорили, что в районах народ проще и добрее.

– Так было раньше, до войны. Теперь многое изменилось.

– Ну и что? Я буду гостем на свадьбе, хозяева, если что, не дадут меня в обиду.

– Всё равно. Не надо тебе туда ездить.

Она говорила, лежа к Олегу спиной, так что слова её звучали как-то безлично и от этого ещё более убедительно.

– Чего ты боишься?

– Не знаю… Вдруг ты не вернёшься?

Олег понял, что Зара думает о сбежавшем женихе. Взял её за плечо, повернул к себе. Зарино живое, но всегда, даже в постели, замкнутое лицо по-новому открывалось в падающем из окна лунном свете, почти как незнакомое.

– Что за ерунда… Я же не в Москву еду!

– Или ещё что-нибудь произойдёт…

– Что со мной может случиться за два дня?

– Всегда всё может случиться!

Она сказала это с силой, кажется, обвиняя Печигина в том, что он не понимает. Её непривычное лицо, искажённое резкими тенями, было почти некрасивым, но Олег не обращал на это внимания, поражённый внезапно открывшейся в ней глубиной страха: выходит, её всегдашняя уверенность давалась ей усилиями, о которых он и не подозревал!

– Вдруг снова война… Или что-нибудь с Народным Вожатым…

– Ты боишься за президента?!

Печигин не смог сдержать насмешливого тона, хотя тут же понял, что для выросшей во время войны Зары этот страх естествен, даже неизбежен.

– Конечно! Мне страшно даже представить, что может здесь начаться, если его не станет. А на него ведь столько раз уже покушались!

– Ты уверена, что все эти покушения не были выдуманы службой безопасности?

– Не говори так! Ты не знаешь, насколько здесь всё серьёзно…

И снова она была права: для него, иностранца, всегда имеющего возможность уехать, ситуация в Коштырбастане никогда не будет обладать той серьёзностью, как для местных. Он был так же свободен от тяжести здешней действительности, как Касымов в Москве – от русской. Рядом с Зарой Олег ощущал это особенно отчётливо. Но даже если насчёт покушений она и не права… Он смотрел на Зарины покатые плечи, на её ключицы, волосы, глаза – со всем этим было не поспорить: чужая жизнь неопровержима. Прежде чем уснуть, она ещё раз сонным шёпотом попросила его не ездить на свадьбу. Потом голова её замерла на подушке, и вылетавший из приоткрытого рта воздух сделался дыханием сна. Он пах той сырой глубиной её тела, до которой Олегу так и не удалось добраться, поэтому хотелось вобрать его в себя до конца, не дать ни одной его крупице пропасть в темноте комнаты. «Может быть, и в самом деле не ехать, – подумал Печигин. – Сколько раз я убеждался, что её интуиция не обманывает! Куда меня несёт? Разве я не достаточно далеко ещё забрался?»

Но, проснувшись утром, он вновь ощутил в себе отчётливую тягу того течения, ток которого уловил на водохранилище, и понял, что поедет. Понял, что всегда отправится туда, куда эта сила его потянет. А для неё «достаточно» не существует, только «дальше» и «ещё дальше»…

Дорога, по которой трясся автобус, отличалась от той, что вела через пустыню к водохранилищу. Та дорога была государственной трассой и поддерживалась в соответствующем состоянии, эта же ремонтировалась последний раз, похоже, ещё в советские времена. Автобус содрогался на трещинах и провалах асфальта, и в том же ритме раскачивались перед Печигиным бритые затылки коштыров и головы их женщин в платках и хиджабах. Буквы взятых с собой, чтобы не прерывать работу, подстрочников плясали перед глазами, как и слова перевода, которые Олег пытался записывать. Вскоре эта пляска ему надоела, и он стал просто смотреть в пыльное стекло, но в голове всё равно продолжали раскручиваться строки стихов Гулимова, накладываясь на медленно вращающуюся панораму кишлаков, полей и пустых каменистых холмов. У Народного Вожатого было много затяжных, напоминающих Уитмена, перечислительных описаний того, что проплывало мимо Олега:

По дороге в полях, бесконечной дороге сквозь

бесконечность полей,

листая страницы раскрытой книги земли,

вглядываясь в её прилежных и мудрых читателей:

агротехников, механизаторов, животноводов

и пастухов,

ветеринаров, водителей, хлопкоробов,

комбайнёров, мелиораторов и садоводов,

в их глаза, уставшие от бесконечности, блеклые

от сосущей тоски горизонтов.

Их лица, залитые благоуханным по€том труда;

их руки, держащие инструмент или руль, но

способные удержать небо

от падения на землю; их женщины,

впитавшие соки этой земли, сгустив их в терпкий

и сладкий

нектар своей ласки; их дети…

И так далее. От этих долгих перечислений и однообразия пейзажа невыспавшийся Печигин начинал задрёмывать, но встряска автобуса быстро его будила. Изредка они проезжали мимо людей, которые всякий раз провожали взглядом громыхавший автобус, точно он был целым событием в их жизни. Судя по их пыльному изнурённому виду, это были те самые «читатели книги земли», бредущие по обочине или по отходящим от трассы грунтовым дорогам в глубину полей. Оттого что все они были помянуты у Гулимова (затем и понадобились ему, думал Олег, эти нескончаемые перечисления), они больше не казались так безнадежно затерянными в бессмысленной бескрайности пространства. Народный Вожатый помнил о каждом, и для любого коштыра (по роду его занятий) находилось место в его стихах.

Иногда автобус проезжал мимо того, что в поэзии Гулимова отсутствовало, – обугленных развалин, оставшихся с прошлой войны. Не раз попадались полуразрушенные дома, проломы в стенах которых были завешаны тряпками или закрыты досками – там продолжали ютиться люди. У стен почти голые дети играли в пыли с большими лохматыми собаками. На пустырях вдоль дороги встречались ржавые перевёрнутые корпуса бронемашин со свинченными колёсами и орудиями. Из опрокинутой набок БМП высыпала гурьба разнокалиберных коштырят, и самый мелкий прицельно расстрелял автобус, прижав к голому животу заменявшую ему автомат палку. Однажды водитель остановился, хотя по обе стороны дороги не было ничего, кроме полей. Вылез из кабины, подошёл к блеклому кусту у обочины, сломал несколько веток, и, когда вернулся с ними в машину, весь салон наполнил густой сладкий аромат.