Перевод с подстрочника - Евгений Чижов

– Совсем не пьёте?

Алишер отрицательно покачал головой, не желая, видимо, тратить слова на очевидные вещи.

– Грех?

– Вам этого не понять.

Пока Печигин пил, запрокинув голову, прямо из бутылки, гость смотрел на него с таким спокойным высокомерием, почти с жалостью, что Олегу захотелось прямо сейчас нахлестаться у него на глазах в хлам.

– Глупо из-за такой ерунды рисковать вечным блаженством, – снизошел до объяснения Алишер, когда Олег отставил бутылку.

– Пиво у вас так себе. Ничем не лучше московского.

На переход от вечного блаженства к качеству пива гость отреагировал спокойно:

– Коштырская пивная компания принадлежит племяннику президента. Наверняка они там пиво водой разбавляют.

– Опять, выходит, президент виноват? А ведь народ его любит! Я был на концерте, где люди вставали, когда исполнялись песни на его стихи, многие плакали.

– Народу ослиный хвост по телевизору покажи – он и его полюбит.

– Разве народ может ошибаться? Ради кого вы хотите тогда ухода Гулимова, если не ради него?

– Есть вещи выше народа.

Неколебимая уверенность гостя раздражала Печигина. Похоже, Алишер не придавал его возражениям никакого значения, просто не принимал его, иностранца, всерьёз.

– Это какие же такие вещи, например?

– Справедливость – весы Аллаха на земле. (Олег не сразу вспомнил, от кого и где он уже слышал эту фразу.) Справедливость требует, чтобы Гулимов и его клан, тянущие из страны последние соки, были отстранены от власти.

– Последние соки, говорите? А я вижу вокруг улыбающихся, прилично одетых людей, множество новостроек, никаких признаков безработицы…

– Это потому, что вы, кроме столицы, ничего не видели. Столица – это не Коштырбастан. Столица – это витрина. Действительное положение вещей вы узнаете, только если съездите в районы.

– Я был на водохранилище в пустыне.

– Это не в счёт. Это тоже витрина. Там же президентская дача. Одна из его дач.

– А вы не допускаете, что он не обычный политик? Он ведь поэт – и большой поэт, это я вам как переводчик его стихов могу сказать.

– Да будь он хоть сам пророк, да благословит его Аллах и приветствует…

Олегу показалось, что Алишер произнес традиционную формулу с неохотой, едва слышно пробормотал себе под нос.

– А если он и в самом деле пророк? Я не раз встречался у коштыров с таким к нему отношением.

– Бред! Цикл пророчества завершен Мухаммадом, печатью пророков!

– Зато открыт валайат – цикл вдохновения. Поэтому закономерно, что Гулимов прежде всего поэт. Связь между небом и землей не может порваться окончательно.

– Я вижу, вы успели поднабраться сведений. Не иначе как это Касымов вас просвещает.

– Да я и сам почитал кое-что… Чтоб не пропасть во мраке невежества.

– Ну тогда я вам вот что скажу. Мутазилиты – была такая школа философов в первые века ислама – пришли к однозначному выводу: или пророчество совпадает с выводами разума, и тогда в нём нет никакой нужды, или оно им противоречит, и тогда от него следует отказаться. В обоих случаях пророк ненужен и бесполезен, если не прямо вреден. Так что какими бы необыкновенными талантами и свойствами ни обладал Гулимов – уверен, что три четверти из них приписывает ему наша живущая сплетнями и сказками толпа, – это ничего не меняет. Его правление гибельно для страны, оно ведёт нас в пропасть, поэтому он должен быть отрешён от власти. А если он не захочет…

Алишер не стал продолжать и отвернулся к окну. Дождь, редкость для коштырского лета, притягивал его взгляд, действовал гипнотически, размягчая тяжёлые черты лица, придавая ему мечтательное выражение.

– Что тогда? – спросил Печигин.

Гость пожал плечами.

– Всё в руках Аллаха. И жизнь Гулимова тоже.

Достал из кармана пакетик, из пакетика финик и принялся осторожно пережёвывать. Прожевав, вытолкнул косточку языком через дырку в зубах и спрятал в карман.

– Скажите, пастух, который пас напротив моего дома коз, а на самом деле следил за мной, был вашим человеком?

– Не знаю, о ком это вы, – сказал Алишер, и Печигин подумал, что теми же словами и с таким же упрямо-непробиваемым лицом он отвечал на допросах. Но эмоции отражались на этом лице с азбучной наглядностью, и у Печигина не осталось сомнений, что Алишер знал о козопасе и его аресте.

– Вы напрасно мне не доверяете. Я никому не расскажу о нашем разговоре.

– Мне нечего скрывать. Я говорю не как заговорщик, а как обычный человек, живущий, в отличие от большинства моих соплеменников, с открытыми глазами.

– Другие, по-вашему, ничего не видят?

– У коштыров нет привычки винить в своих бедах высшую власть. Наоборот, чем хуже им живётся, тем больше они её любят. Европейцу вроде вас это трудно понять. Свою местную власть они ещё могут критиковать, но высшая находится для них вне их мира, а значит, и вне критики, по сути, вне человеческого измерения. Чем она пышнее и дичее, чем бессмысленнее её политика и абсурднее решения, тем больше она им по сердцу.

В том, как Алишер говорил о коштырах, было неприкрытое презрение. Он был чужд своему народу, осознал Печигин, по-новому вглядываясь в гостя – первого встреченного им коштыра, в котором невидимое отличие перевешивало очевидное сходство с соплеменниками. Алишер поднялся, собираясь уходить.

– Куда вы торопитесь? Вас ждёт семья? Дети?

– Только безумец или слепец будет заводить семью в Коштырбастане Гулимова.

– Подождите, дождь ведь ещё не кончился.

Но если Алишер решил, что ему пора, пытаться задержать его было бесполезно. Он церемонно поблагодарил Печигина за свою книгу (Олег отметил про себя странность сочетания в нём высокомерия и резкости суждений с этой деревянной церемонностью), шагнул к порогу. Олег был уверен, что спешить ему совершенно некуда, никто и нигде его не ждёт. Он очень отчетливо представлял себе комнату или квартиру почти без мебели, куда возвращается Алишер и где он если не читает, лежа на кровати, то, наверное, часами глядит не мигая в пустой низкий потолок.

Выйдя под мелкий дождь, Алишер обернулся:

– Я думаю, мы ещё увидимся.

И зашагал, больше не оглядываясь, среди развалин облаков на скользком от неба асфальте.

Олег вышел следом, вдохнул густой и влажный, почти сладкий от плававших в нём приторных запахов воздух. Солнце ещё не выглянуло, но всё равно уже начинало парить…

День спустя, приготовив обед, Динара попросила отпустить её на следующий раз на свадьбу двоюродной сестры, живущей в провинции. Печигин сразу вспомнил слова Алишера, что подлинная жизнь страны становится понятной только в районах.

– Можно мне поехать с вами?

Динара сперва удивилась, глаза недоумённо расширились, потом соскользнули в сторону (коштырской женщине не полагается смотреть прямо в лицо мужчине).

– Это далеко. Целый день трястись на автобусе.

– Ну и отлично. Вдвоём будет не так скучно.

Она улыбнулась и сказала, что ему, конечно же, будут рады. На свадьбе рады каждому гостю, тем более иностранцу. В кишлаке, где живёт сестра, иностранцы уже много лет не появлялись, местная молодёжь вообще, наверное, видела их только по телевизору. Хотя в советское время там было несколько русских дворов, но их хозяева наверняка давным-давно уехали.

Договорились встретиться утром на автовокзале. Пока Динара объясняла, как туда добраться, Печигин изучал заманчивую дорожку мелких тёмных родинок, идущую вниз по её шее, исчезая в вырезе платья.

Ночь перед отъездом Олег провел с Зарой. И снова это отличалось от всего, что он испытывал прежде, и опять они не могли потом уснуть и разговаривали почти до утра. Зара расспрашивала про женщин в Москве: неужели они действительно открыто курят? Как они одеваются на работу? А дома? Какими духами пользуются? Олег мало чем мог ответить на её любопытство, и тогда Зара, уже не в первый раз, принялась выспрашивать его о Полине. Этот настойчивый интерес отличал её от других женщин, которых знал Олег, всегда избегавших разговоров о своих предшественницах, точно одно только упоминание влекло за собой их появление в действительности или, по крайней мере, в его памяти, обнаруживая неудачу попытки завладеть им целиком. Зарин же интерес к Полине был, кажется, совершенно свободен от ревности, она относилась к ней, как девушки-подростки относятся к заграничным кинозвездам, с которых пытаются брать пример. Но всё равно, рассказывая о Полине, Олег чувствовал, что каждым словом предает её, это было чем-то вроде запоздалой мести и разрывало последнюю важную связь с Москвой и с прошлым.

Зара никогда не была в Москве и вообще ни разу не выезжала из Коштырбастана, мир за его пределами сводился для неё к картинке в телевизоре, довольно, в общем, безразличной. Правда, с тех пор как эта картинка поглотила без следа её жениха, она сделалась скорее пугающей, содержащей неопределённую угрозу, тем более тревожную, что трудно было с точностью понять, в чём она заключалась. И только с появлением в её жизни Печигина изображение с телеэкрана обрело глубину реальности. Хотела ли она проникнуть в неё вместе с Олегом? Или надеялась, что он останется с ней в Коштырбастане? На что она вообще рассчитывала, чего ждала, как представляла себе будущее? Сколько Печигин ни вглядывался в неё, он не мог уловить ничего определённого. Зара со всем соглашалась, спокойно всё принимала, ничему слишком сильно не удивлялась, хотя, кажется, пребывала в отношении Печигина в постоянном сдержанном изумлении, тщательно скрытом. Любила ли она его? Вот она села на кровати, откинула назад волосы, взяла полотенце, чтобы идти в душ, и в каждом её движении было столько самодостаточности (тем более бросающейся в глаза, что совсем недавно они были почти слиты в одно), столько естественной уверенности, что и обнаженной она держалась как одетая. В редакции она двигалась точно так же, с той же лёгкой и невозмутимой сосредоточенностью. Даже в едва прикрытой полотенцем, ещё не остывшей от близости Заре чувствовалась ответственность, и Олег начинал догадываться, что если слово «любовь» для неё что-нибудь и значит, то нечто совсем иное, чем для Полины и прочих знакомых ему в Москве женщин. А другие слова? Пока Зара принимала душ, Олег размышлял, не вкладывает ли она в слова неродного ей всё-таки русского языка не совсем то значение, что он? А может, и совсем не то? И им только кажется, что, разговаривая, они понимают друг друга?