Перевод с подстрочника - Евгений Чижов

жирующих от человечины, не успевающих пожирать

свежие трупы, брезгующих лежалыми,

хоть немного подгнившими, охотящихся за деликатесами,

такими, как человечья печенка, кишки или сочный мозг

из простреленного черепа молодого солдата, ещё вчера

писавшего матери: «Не бойся за меня. Я скоро вернусь».

Ничего, война, наша страшная мать, нарожает ещё.

Из её разорванной матки лезут и лезут

сквозь родильную кровь, грязь и слизь

дети войны, начинающие стрелять раньше, чем говорить:

человек с миномётным стволом во лбу,

боец с гранатой вместо головы,

солдат с пистолетом заместо члена,

в одиночку насилующий целый кишлак,

ещё один – живот набит динамитом, в задницу вставлен взрыватель,

и другой, зубами способный вырыть окоп, зубами порвать горло врагу.

Несчастные дети войны! Они тянулись

к материнской груди, прося молока, —

она наполнила их рты свежей кровью. Они хотели

колыбельной на ночь – она дала им песни,

которые поют на марше.

Их кровь закипела от ненависти. Их ненависть чище любви.

Из всей этой грязи, смерти и боли рождается ненависть

наивысшей пробы. Она не даст им

отлежаться в госпиталях, укрыться в могилах.

Оторванные ноги маршируют ночами

по обочинам дорог войны, за ними, цепляясь

за корни и стебли, сдирая ногти и кожу с ладоней,

отрезанные руки ползут – в них живёт ещё ненависть,

не дающая им гнить в земле.

Они вцепятся в глотку врагу, они вырвут победу.

Я знаю, мы победим.

Но кто вернёт им тела, когда мир

хлынет на них щебечущим светом нового дня?

Слова незнакомого языка распирали Печигину рот, как мелкие камни. Многие звучали странно, иные даже смешно, но в них оставался привкус того, о чём они рассказывали, ощутимый привкус крови, страха и боли. Прежде чем Зара придавала им однозначный смысл, они походили на заклинание, составленное из слепо пригнанных друг к другу слогов и звуков, не предназначенных для человеческих ушей. Зара переводила медленно, неуверенно подбирая русские слова, иногда вопросительно взглядывая на Олега, как будто он мог помочь ей. В её передаче дикий коштырский ужас этих стихов делался приемлемее, словно она вставала между ними и Олегом, оберегая его. Её мягкие пальцы втиснулись между пальцами Олега и соединили их руки в замок. После того как она закончила, они ещё какое-то время лежали с сомкнутыми ладонями, потом так и уснули.

Наутро Печигин проснулся со сложившимся началом перевода в голове. Пока записывал его, пришло продолжение. Строки рождались готовыми, он едва успевал заносить их на бумагу. Пошло, понял Печигин, наконец-то пошло!

Обратной дороги Олег не заметил. Мысли были полны вариантами перевода, слова кипели в голове, расталкивали друг друга, разумней было бы отложить работу, пока не вернется домой, где под рукой будут подстрочники, но остановить этого кипения он уже не мог. Тимур заметил перемену в Печигине и, наблюдая искоса за его шевелящимися губами, не стал навязываться с разговорами. Только спросил, когда приехали: «Ну что, складывается?» – и в ответ на молчаливый кивок обнял Олега на прощание, прижался лбом к плечу (а животом к животу). Очевидно, он тоже начал уже опасаться, что у Печигина ничего не получится, и теперь радовался, что дело, кажется, сдвинулось. «Ну-ну», – похлопал он Олега по спине, прежде чем вернуться в машину, внезапно преисполнившись деликатности, спеша оставить его одного. Зара была, похоже, не против заночевать у Печигина, но Тимур решительно усадил её на заднее сиденье, чтобы отвезти домой.

За вечер и ночь, проработав до утра, Олег перевел три больших стихотворения Народного Вожатого. Теперь ему не надо было мучительно подбирать нестыкующиеся слова – течение, которое он уловил, погружаясь на дно водохранилища, не покидало его, принося нужные слова, как будто и вовсе без его участия ложившиеся в размер. Подчиняясь его вязкой силе, длинные периоды стихов Гулимова разворачивались, словно гибкие подводные травы. Всё выходило само собой, укладывалось в самом естественном и единственно возможном порядке, и Печигин уже не мог понять, почему перевод не давался ему прежде. Постоянно хотелось пить, за ночь Олег выпил не меньше литра, и никогда ещё простая холодная вода не была такой вкусной. Спать лёг на рассвете, проснулся в двенадцать отдохнувшим и лёгким. Заглянул в холодильник – пусто: приготовленное Динарой было съедено ещё до отъезда на водохранилище. Оделся, вышел на улицу.

День был, как обычно, жарким, но солнце заслоняли низкие, большую часть неба скрывавшие облака. Многослойные, мутно-серые со дна и сияющие по краям, они медленно разворачивались, оставляя синеве всё меньше места. Коштыры то и дело задирали головы, гадая, не будет ли дождя. Быстро вспотевшей кожей Печигин ощущал нисходившие с высоты токи прохлады и одновременно тяжесть громоздившихся над городом облаков, нагруженных влагой. Ему вспомнилось сказанное в Коране об Аллахе: «Он выращивает облака тяжёлые». Таким должен был видеть их Мухаммад перед впадением в транс, в котором Бог посылал ему очередное откровение (от которого он и сам становился настолько тяжелым, что его верблюдица падала под ним на колени). Монументальные глыбы облаков вдавливали в землю низкие строения по обе стороны улицы, задавая масштаб восприятия, заставляющий всё человеческое выглядеть пустяковым. Коренастый рябой коштыр с папиросой во рту проехал на скрипучем велосипеде, женщина в хиджабе поспешно отвела глаза от Печигина, небритый старик на скамейке, ковыряя пальцем в остатках зубов, наоборот, настырно проводил его подозрительным взглядом – и все они оставляли в нём след, против его воли запоминаясь навсегда, потому что некому будет вспомнить о них (точнее, об этой минуте в их жизни), кроме него. Он сохранял сейчас всё за всех, и чем незначительнее, чем обреченнее на забвение было то, что он видел, тем больше Олег был уверен, что оно не забудется. Он не станет помнить об этом постоянно, но сейчас он видел окружающее с такой остротой, что не сомневался: как только понадобится, оно само всплывёт в памяти. Ощущая затылком маневры облаков за спиной, Печигин шёл по бульвару, и ему не нужно было даже всматриваться во встречных – достаточно было беглого взгляда, чтобы любой из них сделался ясен ему до дна. Это понимание не нуждалось в словах, просто открытой для каждого пустотой чувства он воспринимал интенсивность чужого существования, угадывал его напряжение по движениям, походке и выражению лиц. Ему ничего не стоило увидеть, какими были попадавшиеся навстречу коштыры в детстве и какими они станут в старости: они ведь почти не менялись, храня слепую верность тем скуластым, узкоглазым подросткам, о которых сами давно забыли.

Олег сел за столик уличного кафе, подошедшей официантке было под пятьдесят, но она записала его заказ с усердием школьницы. Тушь и помада были нанесены на её темное помятое лицо с неумелой щедростью восьмиклассницы, дорвавшейся до маминой косметики. Большой милицейский начальник прошел не спеша мимо кафе: штаны с лампасами, загнутые кверху острые носки ботинок, руки заложены за спину, хозяйственный взгляд из-под бровей – вылитый ханский визирь, в чьих руках жизнь и смерть всего живого на подведомственной территории. Ворот его форменной рубашки был небрежно расстегнут, тогда как трое идущих следом подчинённых, с автоматами и налитыми важностью лицами, были застёгнуты на все пуговицы. Но даже и в этой четвёрке Печигин без труда разглядел шайку дворовой шпаны, хозяев микрорайона, или, как здесь говорят, махалли. Только походка у главного была прежде, наверное, поразвязней, а подчиненные не успели ещё заплыть жиром и обходились без автоматов, ножами и кастетами. От того, что ему так легко давалось представить коштыров детьми (этой сентиментальной проницательности сильно способствовало то, что в них для него по-прежнему было куда больше сходства, чем различия, отчего и проглядывавшие сквозь взрослых подростки были примерно на одно лицо), Олег почувствовал, что может увидеть окружающее их глазами. На старые чинары, дома с айванами и потрескавшиеся дувалы они смотрели из года в год, десятилетиями, эти ослепшие от солнца камни, деревья и блеклая глина впитали в себя прошедшее долгое время, они были насыщены минувшим, нагружены своей неизменностью, едва ли не вечностью, настолько стёртой от привычности, что её и замечать-то не стоило. Всё это было здесь до сегодняшних прохожих и останется после. Разве не так? И Печигин тут же понял, что нет, не так, местные, если они правда так думают, ошибаются. Стоило применить к окружающему иной масштаб, например масштаб пустыни, поглотившей не один такой город, чтобы осознать, что это с виду неколебимое постоянство держится ни на чём, висит над пропастью и в один день всё может перемениться до неузнаваемости. Достаточно одной серьёзной войны с использованием тяжёлых вооружений (в последней коштырской войне до авиации дело не дошло), чтобы стереть этот район в пыль. А новая война может начаться в любую минуту: у одних соседей территориальные претензии к Коштырбастану, у других экономические, внутри страны пятая колонна не оставляет попыток прорваться к власти…