Перевод с подстрочника - Евгений Чижов

– Он хочет, чтобы ты его сфотографировал.

Олег пожал плечами:

– У меня обычная цифровая камера. Я не смогу отдать ему снимок.

– Это неважно. Снимок ему не нужен. Коштыры просто любят, когда их фотографируют иностранцы. Это бескорыстная любовь, они не ищут для себя в этом никакой выгоды. Щёлкни его, трудно тебе, что ли?

Олег достал камеру, парень заулыбался во весь рот, подтянул шорты, подбоченился. Потом взял канистру и водрузил себе на плечо. Очевидно, он гордился своей работой и хотел, чтобы незнакомые люди в далёкой неизвестной стране увидели его не с пустыми руками, а с орудием его труда.

Когда, попрощавшись с заправщиком, Олег с Зарой вернулись в машину и водитель вновь завел мотор, он снова улёгся на свою раскладушку и сощурился в белёсое небо, где над его головой медленно плавилось на жаре большое блеклое облако.

После долгой езды по пустыне густая зелень на подъезде к даче певицы сперва показалась Печигину ненастоящей: только что не было ничего, кроме песка, и вдруг сразу деревья, трава, кусты, лабиринты тени и света – это было избыточно, неправдоподобно. Он даже сорвал с ближайших кустов несколько листьев и растёр между пальцами: твёрдые листья пахли непривычно и едко. В воздухе плавали распаренные запахи разогретых солнцем цветов с громадных клумб вдоль ведущей от ворот дороги, но главное – ещё прежде, чем увидели водохранилище, они почувствовали пронизывающий, проникающий сквозь все прочие запах воды, вызывавший желание как можно скорее избавиться от одежды. Тимур так и поступил: стянул с себя рубашку и, широко шагая впереди, вытирал ею содрогавшиеся при ходьбе бока и вспотевшую шею. Олег хотел последовать его примеру, но постеснялся вышедшего навстречу на все пуговицы застегнутого мужчину, который, обменявшись с Касымовым несколькими коштырскими фразами, проводил их в отведённые им комнаты.

Из комнаты, доставшейся Олегу и Заре, водохранилище было как на ладони – гигантское блюдо, до краёв полное солнечным блеском, сияющее овальное зеркало, предложенное небу. Несколько яхт обугленными силуэтами пересекало его поверхность, по краям которой, едва различимые у дальнего берега (ближний скрывали купы деревьев), копошились, черня золотую гладь, купальщики. Вдоль берегов виднелись белые корпуса пансионатов, куда отличившиеся на производстве коштыры получали путёвки, по словам Касымова, за четверть цены, но с той точки, где находилась дача певицы, бросалось в глаза, как мало места занимают люди на водной поверхности, кажется, вовсе не для них предназначенной. Возможно, подумалось Олегу, с помощью водохранилища Народный Вожатый выяснял свои отношения с пустыней, показывая ей свою власть, и ему предстояло сыграть решающую роль в провозглашённом орошении песков. А может, оно задумывалось как гигантская линза, способная собрать в себя весь солнечный свет без остатка, сконцентрировав его до почти невыносимого сверкания, чтобы выжечь дотла всё тёмное в людях, не оставив в них ничего, кроме пустой просветлённой ясности. Несколько минут Печигин и Зара, обнявшись, молча стояли у окна, на их лицах дрожали отражённые водой блики. Зара щурилась, улыбаясь, точно свет щекотал ей ресницы.

Постучался Касымов, сказал, что певица ждёт их внизу, на пляже. Переодевшись, они вышли в неосвещённый коридор. После слепящей водной глади перед глазами плавало тёмное пятно, точно блеск надавил на сетчатку, оставив на ней что-то вроде синяка, но Олег всё же разглядел в глубине коридора смутное движение и, присмотревшись, увидел небольшую настороженную пепельно-серую кошку. Когда Тимур открыл дверь на улицу, её глаза, поймав проскользнувший внутрь отблеск, коротко вспыхнули в полутьме. Олегу показалось, что это та самая кошка, которую певица держала на коленях, когда он расспрашивал её о президенте, его любимица, к которой она даже ревновала Народного Вожатого. Пройдя наискось по коридору, кошка вошла в приоткрытую дверь напротив. Сказав: «Подождите меня, я сейчас», Печигин шагнул за ней следом. Да, это была, без сомнения, она: короткошерстная, с маленькой узкой головой, нервными движениями, опасливой манерой оглядываться. Олег прошел за ней через две смежные комнаты (в одной стоял белый рояль, на нём высокая ваза с цветами) и заглянул в третью. Середину её занимала просторная постель под свисающим с потолка махровым балдахином, на ней лежали, развалясь на шёлковом покрывале, ещё две кошки, рядом плескался в тишине маленький фонтан. Олег вспомнил сразу, едва переступил порог: огромная, чуть не во всю комнату, кровать, колышущийся балдахин, фонтан – так выглядела спальня матери Касымова. И полки с безделушками и статуэтками там были такие же, как у певицы. Правда, здесь были ещё книги, например, целую полку занимали разные издания стихов Народного Вожатого. Были ли книги у матери Тимура, Олег забыл, зато хорошо помнил, как, собираясь в Коштырбастан, думал, что рано или поздно ему непременно встретится подобие той заворожившей его в детстве комнаты. И вот он стоял посреди этого внезапного дежавю и не понимал, к чему оно. Может, и нет в нем ничего особенного, может, у любой немолодой обеспеченной коштырки спальня выглядит точно так же, и такую же кровать с балдахином он мог бы найти в каждом богатом доме… И всё-таки… Кисейные занавески шевелились, хотя в комнате не чувствовалось никакого движения воздуха. Обе кошки – рыжая и палевая – вопросительно смотрели на него с постели, очевидно, недоумевая: что он здесь делает? В самом деле, что? В чужой стране, в чужом доме, в спальне едва знакомой женщины? Комнату своей матери Касымов показал Олегу, когда им было лет по двенадцать или тринадцать, и сейчас Печигин вдруг ощутил в себе того растерянного подростка, его тогдашнее тревожное любопытство. Как и в детстве, оно было направлено не на саму комнату, не на разбросанные по ней там и сям вещи певицы, а на то, что в ней происходило. Бывал ли здесь Народный Вожатый? Лежал ли он в этой постели? Поднимали они полог или оставляли опущенным? Выгоняли кошек или позволяли им смотреть на то, чем занимались? И если кошки оставались в спальне, то – что они видели?

Пепельная, любимица Гулимова, вспрыгнула на фонтан, попила, деликатно выгибая голову, потом соскочила вниз и прошла мимо Печигина, коснувшись походя его ноги. Он присел, осторожно протянул руку, и она дала ему себя погладить. Она была уже старой – в шерсти попадались седые волоски, зубы были гнилыми и неровными, а слишком большие для маленькой головы глаза смотрели с тяжёлой печалью. Народный Вожатый, вспомнил Олег рассказ певицы, случалось, плакал, лаская её. В красоте этой кошки действительно было что-то щемящее, изъян, делающий её еще более трогательной. Но ведь не до слёз же… Для этого надо было обладать недоступной Печигину остротой чувств. Когда-то Касымов читал ему из старой арабской книги наставлений правителям: повелитель должен быть настолько жестоким, чтобы усекновение главы преступившего закон было для него подобно убийству воробья, но при этом обладать такой мягкостью и милосердием, чтобы быть не в состоянии решиться даже воробья убить. Попробуй пойми такого повелителя! Нащупывая сквозь шкуру кошкины лопатки и рёбра, подвижные комочки мускулов, Печигин подумал, что его пальцы в точности повторяют движения Народного Вожатого, гладят то же тело, которое гладил он, так что сейчас Олег ближе к нему, чем когда бы то ни было. Кошка громко мяукнула, обернувшись на него, как будто пыталась что-то донести до Олега, потом ещё раз, досадуя на его непонятливость. Умей она говорить, она бы наверняка поведала ему о Гулимове то, чего не знал никто. Впрочем, и тогда бы он всё равно ничего не понял, потому что разговаривала бы она, конечно, по-коштырски. Если б только он знал язык, подумал Печигин, ему было бы гораздо проще… Взял с полки возле кровати небольшой, как раз помещавшийся в карман сборник Народного Вожатого, решив при случае попросить Зару прочесть ему стихи Гулимова в оригинале. Рыжая кошка, неуклюже плюхнувшись с кровати, подошла сзади и потёрлась о его лодыжку. Обернувшись на неё, Олег увидел, что она беременна. Пора было уносить ноги из этого кошачьего царства – Тимур с Зарой его уже, наверное, заждались. Когда закрывал дверь в спальню, в руке ещё сохранялось ощущение мягкости, гладкости шерсти, хрупкости кошачьего тела.

– Где ты пропадаешь? Сколько можно тебя ждать?!

Тимур от нетерпения раскачивался с носков на пятки, но Зара не упрекнула Печигина ни словом. По мраморной лестнице с прохладными на ощупь перилами спустились на пляж. Его участок, прилегающий к даче певицы, был закрыт для посторонних, так что на широкой полосе раскалённого песка не было ни души, только, отбрасывая струящуюся тень, колыхался на слабом ветру тент, под которым стояли шезлонги. Певица плавала у берега и, увидев гостей, вышла навстречу, вся закованная в блеск, как римский легионер в сверкающих латах. Предложила располагаться, угощаться фруктами, разноцветными соками в графинах на столе, шампанским из ведёрка со льдом. Касымов ещё заканчивал, отдуваясь, говорить ей свои витиеватые комплименты, когда сперва Олег, за ним Зара, не найдя сил дослушать, скинули одежду и вошли в воду.