Путешествие на край ночи - Луи Селин

Старость покрыла ее веселыми побегами: так бывает со старыми деревьями.

Она была весела, старуха Анруй. Недовольна, грязна, но весела. Лишения, которые она терпела в течение двадцати лет, не отразились на ней. Наоборот, она защищалась от всего, что могло прийти извне, как будто холод, все страшное и смерть могли прийти только оттуда, а не изнутри. Казалось, что внутри себя она ничего не боится, что она абсолютно уверена в своем разуме, как в вещи неоспоримой, раз и навсегда решенной.

А я-то бегал за своим разумом, да еще вокруг света.

«Сумасшедшая», — говорили про старуху; это легко сказать: «Сумасшедшая!». За двенадцать лет она вышла из своего уголка не больше трех раз, вот и все! Может быть, у нее на то были свои причины…

Невестка все возвращалась к своему плану о сумасшедшем доме:

— Как вы думаете, доктор, ведь она сумасшедшая? Совершенно невозможно заставить ее выйти отсюда. Ведь это было бы очень полезно для нее, выходить изредка… Конечно, бабушка, это было бы полезно для вас. Не спорьте!.. Это было бы полезно, я вас уверяю!

Старуха, пока ее так уговаривали, качала головой, упрямая, скрытная, дикая.

— Она не хочет, чтобы ею занимались… Она предпочитает делать свои дела по углам… Холодно у нее, и негде развести огонь… Ведь невозможно, чтобы это так продолжалось! Не правда ли, доктор, это невозможно?

Я делал вид, что не понимаю. Анруй остался дома около печки, он предпочитал не знать, что мы там замышляем, его жена, мать и я.

Тогда старуха рассердилась:

— Отдайте мне мое имущество, и я уйду от вас… У меня есть на что жить… И вы никогда больше ничего не услышите обо мне… Раз навсегда!

— У вас есть на что жить? Бабушка, разве можете вы жить на три тысячи франков в год, подумайте!.. Жизнь подорожала с того раза, как вы отсюда выходили… Не правда ли, доктор, было бы гораздо лучше, если бы она поселилась у монашек, как ей советуют? Монашки о ней заботились бы. Они очень милые…

Но перспектива отправиться к монашкам была ей отвратительна.

— К монашкам?! К монашкам?! — сразу запротестовала она. — Я никогда не была у монашек! Может, мне заодно уж и к попу сходить, а? Если у меня не хватит денег, то я буду работать…

— Работать? Бабушка, где же вам? Доктор, вы только послушайте! Работать! В ее возрасте! Скоро восемьдесят лет! Это сумасшествие, доктор! Кому же она нужна? Да вы с ума сошли, бабушка!

— С ума сошла?!. Дрянь паршивая!..

— Послушайте, доктор, она уже начинает бредить, оскорблять меня! Ну как же можно держать ее у себя?

Старуха круто повернулась в мою сторону, почуяв новую опасность.

— Откуда он может знать, сошла ли я с ума или нет? Что, он мне в голову влезет? Или в твою? Убирайтесь вы оба! Уходите от меня!.. Вы хуже любой заразы! Сыну моему врач нужен больше, чем мне. У него и зубов-то больше нет, а какие были хорошие, когда за ним ухаживала я! Идите, идите! Убирайтесь ко все чертям оба! — И она захлопнула за нами дверь.

Она подглядывала за нами, пока мы шли через двор. Когда мы были достаточно далеко, она опять начала смеяться. Она была довольна, что так хорошо защищалась.

Вернувшись с неудачного набега, мы застали Анруйя все еще около печки, спиной к нам. Жена его продолжала приставать ко мне с вопросами все о том же. У нее была хитрая, маленькая, бурого цвета головка. Когда она говорила, локти ее не отделялись от тела. Она никогда не жестикулировала. Она все-таки обязательно хотела, чтобы этот медицинский визит не прошел зря, чтобы он послужил на чему-нибудь…

Жизнь все дорожала. Пенсии свекрови не хватало. Невозможно вечно беспокоиться о том, что старуха умрет из-за недостатка ухода. Или что она устроит пожар. Подожжет своих блох и свои нечистоты… Вместо того чтобы отправиться в приличную богадельню, где за ней будет уход.

Так как я делал вид, что согласен с ними, они стали еще любезнее со мною, они обещали хвалить меня во всем околотке. Если бы я только согласился им помочь… пожалеть их… освободить от старухи!.. Бедная старуха, живет в таких условиях и почему-то не хочет отказаться от такой жизни!..

— Ведь павильончик ее можно было бы сдать, — внес предложение муж, совсем очнувшийся.

Об этом он не должен был говорить при мне. Жена наступила ему под столом на ногу. Он не понимал — почему.

В то время как они ругались между собой, я себе представлял ту тысячу франков, которую мог бы получить за одно только свидетельство о том, что старуха — сумасшедшая. Им как будто этого очень хотелось… Тетка Бебера, очевидно, внушила им доверие ко мне, она им, должно быть, рассказала, что во всем Ранси нет доктора, который нуждался бы больше моего. Что со мной ничего не стоит сговориться… Конечно, Фролишону такого дела не предложили бы. Он был человеком порядочным!

Я совсем ушел в свои размышления, как вдруг в комнату, в которой происходил заговор, ворвалась старуха. Можно было подумать, что она что-то подозревает. Ну и сюрприз! Она собрала лохмотья своей юбки на животе и давай нас крыть, так вот, с задранной юбкой. Она нарочно пришла для этого из сада.

— Жулик, — кричала она мне прямо в лицо. — Можешь убираться к чертям, я уже раз тебе сказала!.. Зря сидишь!.. Не пойду к сумасшедшим! И к монашкам тоже не пойду, говорю тебе! Говори и ври сколько влезет!.. Тебе со мной не справиться, продажная душа!.. Эти подлюги раньше меня туда попадут! Грабят старую женщину… И ты тоже, каналья, скоро в тюрьму попадешь, недолго жить придется!

Мне решительно не везло. В кои веки можно было бы разом заработать тысячу франков. Я не стал просить за визит.

Она высунулась на улицу и кричала в темноту, в которую я скрылся.

— Каналья!.. Каналья! — орала она.

Крик гулко раздавался в темноте. Ну и дождь! Я трусцой шел от одного фонаря к другому, до писсуара на площади Праздников. Первое убежище.

Там я встретил, на высоте своих колен, Бебера. Он тоже зашел туда, чтобы укрыться от дождя. Он видел, как я бежал от Анруйев.

— Вы от них? — спросил он меня. — Теперь идите к жильцам пятого этажа в нашем доме, к дочке…

Я хорошо знал больную, о которой он говорил. Ее широкий зад, ее крепкие бархатистые бедра. Что-то нежно-решительное и точно-грациозное в движениях, что бывает у женщин, половая жизнь которых хорошо налажена. Она несколько раз приходила ко мне на консультацию с тех пор, как у нее болел живот. В двадцать пять лет, после третьего аборта, у нее начались осложнения, и ее семья называла это малокровием.

Надо было видеть, как она крепко и хорошо была сложена, и любовь к самцам у нее была такая, какую редко можно встретить у самок. Скромная в жизни, сдержанная в словах и манере держаться. Ничего истеричного. Просто способная, упитанная, уравновешенная чемпионка своего рода, вот и все. Прекрасный атлет для наслаждения. В этом нет ничего дурного. Она зналась только с женатыми. И только со знатоками, с мужчинами, которые не удовольствуются первой попавшейся испорченной девчонкой. Ее матовая кожа, милая улыбка, походка и благородные движения широких бедер вызывали глубокий, заслуженный энтузиазм со стороны некоторых чиновников, знающих толк в любовных делах.

Но, конечно, не разводиться же им было из-за нее, этим чиновникам. Наоборот, это способствовало благополучию их браков. Оттого на третий месяц беременности она обязательно шла к акушерке. Нелегко иметь темперамент и не иметь собственного рогоносца на дому.

Ее мать открыла мне дверь с предосторожностями убийцы. Она говорила шепотом, но с такой силой, с таким ударением, что это было хуже воплей.

— Чем я провинилась перед Господом Богом, доктор? За что он покарал меня такой дочерью! Ах, Боже мой, вы никому не расскажете об этом в квартале, доктор? Я надеюсь на вас!..

Она дала мне время привыкнуть к темноте, к запаху супа, к глупым разводам на обоях, к своему приглушенному голосу. Наконец, сопутствуемый бормотанием и возгласами, я подошел к кровати больной дочери. Она лежала в полной прострации… Я хотел ее осмотреть, но она теряла столько крови, во влагалище была такая каша, что ничего нельзя было разобрать.

Сгустки. Между ее ногами слышно было бульканье, которое я слышал в перерезанной шее кавалериста на войне.

Я нерешительно предложил немедленно перевезти ее в больницу, чтобы спешно оперировать.

Но горе мне! Я дал матери возможность сделать свою лучшую реплику, для которой она давно уже ждала случая.

— Какой позор! Больница! Какой позор, доктор, для нас! Еще только этого недоставало!

Мне нечего было больше сказать. Меня самого так давно преследовала неудача, я так плохо спал, что я отдался на произвол судьбы и не интересовался больше тем, что происходит. Я думал только о том, что лучше бы слушать эту вопящую мать сидя, чем стоя. Если смириться раз навсегда, то всякий пустяк может доставить удовольствие. И потом, какая сила потребовалась бы для того, чтобы остановить эту трагическую мать как раз в тот момент, когда «честь семьи» была в опасности!.. Какая роль! И как она это выкрикивала! После каждого аборта, я знал это по опыту, она вот этак развертывалась, с каждым разом вся лучше набивая себе руку. Нечего было и думать о том, чтобы удалить ее отсюда. Тем не менее я должен был попробовать это сделать… Сделать что-нибудь… Это было моим долгом, как говорят. Но сидеть было гораздо лучше, чем стоять.