Архив потерянных детей - Валерия Луиселли

Ты тоже мало что увидишь на снимке, который я сделал перед тем, как самолет взлетел. А важные вещи, которые тогда случились, они случились уже после того, как я сделал снимок, уже когда он проявлялся в темноте, внутри маленькой красной книжки, где я храню свои снимки, внутри коробки, а коробка была в машине, где ты тогда спала.

А что тогда случилось, это чтоб ты понимала, что к чему, и тоже видела бы все, как видел я, когда посмотришь на этот снимок как-нибудь потом, так вот, там были потерянные дети, и они строем вышли из ангара, и все были очень тихие и смотрели себе под ноги, так еще смотрят дети, когда им выходить на сцену и на них нападает сценический страх, но, конечно, во много раз хуже. Их всех завели в самолет, и я смотрел на все это в бинокль, изо всех сил прижимал его к глазам. Тогда ма давай ругаться на солдат, а потом она кричала так, как я никогда раньше не слышал, чтобы она так кричала, а потом она только дышала и больше ни слова не говорила. Я как мог наводил резкость, а потом пришлось снова подстроить резкость, это когда самолет медленно поехал на взлетную полосу. Потом он начал разгоняться и взлетать, и следить за ним стало еще труднее, а потом я уже совсем не мог отыскать его в небе, он летел и таял, летел все дальше и дальше в небо. Я еще сильнее притискивал к глазам кружки окуляров, как делаешь, если хочешь заткнуть уши, только я затыкал не уши, а глаза. Пока в конечном счете не отлепился глазами от бинокля, потому что смотреть стало совсем не на что, а самолета в небе уже и след простыл. Он исчез, и дети исчезли вместе с ним. Что в тот день происходило, не называется отъездом или переездом. А называется депортация. И мы ее документировали.

СЕМЕЙНЫЙ ЛЕКСИКОН

Наш па официально назывался документалистом, а ма – документатором, и в чем разница, очень мало кто понимает. А разница, к твоему сведению, такая, что документатор больше как библиотекарь, а документалист, тот вроде химика. Но оба они по большому счету занимались одним и тем же: от них требовалось искать звуки, записывать их, сохранять записи, а затем соединять и монтировать, чтобы из них получались истории.

Истории, которые рассказывали их записи, хоть и были звуковые, но совсем другие, чем аудиокниги, которые мы слушали в машине. Аудиокниги – это все придуманные истории, они для того, чтобы коротать время, на худой конец просто занимать его, чтобы не помереть со скуки. «Всякий раз, просыпаясь в лесу холодной темной ночью…» – так каждый раз говорили динамики у нас в машине, стоило только ма включить радио, когда к нему был подключен ее телефон. Я выучил наизусть эти слова и произносил вслух, когда они начинали звучать в машине, а ты иногда вынимала изо рта свой большой палец и громко повторяла их вместе со мной, у тебя прекрасно получалось подражать голосу, который их читал. И мы договаривали эти слова до конца уже сами, если ма на полуслове выключала запись и голос в динамиках не успевал их дочитать, мы с тобой хором договаривали за него: «…он первым делом тянулся к спящему у него под боком ребенку – проверить, дышит ли. А ма нажимала на «Стоп» и искала аудиокнигу «Повелитель мух» или включала радио, а иногда музыку.

Но когда мы вернулись в машину после того, как улетел самолет с детьми, ма вообще не стала включать аудиосистему. Они с па ехали на передних сиденьях, мы с тобой, как всегда, на заднем. Она развернула свою измятую уже карту, а па сосредоточился на дороге. Мы неслись на большой скорости, как будто убегали от чего-то, что за нами гналось. Все молчали, и было очень тихо. Это выглядело, как будто мы были совсем потерянные. Не в смысле, что я это видел глазами, я просто знал – так еще бывает, когда только-только проснешься и уже знаешь что-то такое, а объяснить это не можешь, потому что в голове со сна еще туман. И объяснить, как это получается, невозможно, но, думаю, в один прекрасный день ты поймешь, о чем я.

Когда мы уже довольно далеко отъехали от того аэродрома в Розуэлле, где потерянных детей на самолете услали неизвестно куда, я спросил у па, что будет дальше. Ты еще спала, а я хватался за спинку папиного водительского сиденья и старался придвинуться к нему как можно ближе, хотя мне сильно жал ремень безопасности. Я ждал, что па что-нибудь скажет, ждал и ждал, как будто все еще рассматривал что-то в бинокль, а на самом деле ждал, чтобы он что-нибудь сказал. Па держал руль обеими руками и щурился на дорогу, как он всегда щурится. И молчал, как почти всегда молчит.

Я спросил у ма, как она думает, что будет с теми детьми в самолете. Она ответила, что не знает, но сказала, что если бы этих детей не поймали, как их поймали, то они бы распределились по стране, и, как всегда, показывала мне с пассажирского сиденья большую карту и возила по ней пальцем, как будто рисовала им. Они бы все нашли куда податься, сказала она. А когда я спросил, куда бы они подались, она сказала, что не знает, куда конкретно, не знает, в какие точки на карте, но все равно они бы все где-нибудь устроились и жили бы в разных домах с разными семьями. И в школу ходили бы? – спросил я. Да. И в парки, и по другим местам? Да.

Когда-то мы тоже каждое утро ходили в школу с родителями, а родители ходили на работу, но потом всегда забирали нас и иногда днем водили в парки, а по выходным мы вместе катались на велосипедах вдоль большой серой реки, хотя ты всегда сидела в детском креслице и педалей не крутила и в какой-то момент всегда засыпала. В те времена мы все время были вместе, даже если были кто где, потому что в те времена мы все жили внутри одной и той же карты. Мы перестали жить внутри этой карты, когда отправились в поездку, и хотя в машине мы все время сидели близко-близко друг к дружке, чувствовалось, что мы не вместе, а наоборот. Па все время смотрел вперед на дорогу. Ма все время смотрела в карту у нее на коленях и называла нам места, где мы остановимся, Литл-Рок там, Босуэлл, а теперь вот Розуэлл.

Я задавал ма вопросы, и она мне отвечала. Откуда шли дети и как они сюда добирались? А она сказала, что я и сам теперь знаю, что они ехали на поезде, а до того прошли много миль подряд – и шли так долго, что поранили ноги и их пришлось потом лечить. И что они перешли через пустыню и не погибли, и что им приходилось прятаться от плохих людей и принимать помощь от людей получше, и что они преодолели весь этот путь, чтобы найти своих родителей, а может, кого-то из своих братьев и сестер, которые уже живут здесь. Но вместо этого их всех переловили и засунули в самолет, чтобы вывезти их, сказала она, чтобы стереть их со здешней карты, это вроде метафора такая, но при этом не совсем метафора. Потому что они и правда исчезли.

Потом я спросил ма, почему она так злится, вместо того чтобы расстраиваться, и на это она вообще ничего мне не ответила, зато па в конце концов кое-что сказал. Он сказал, хватит тревожиться, это больше не имеет значения, все уже кончилось. И тут заговорила ма. Она сказала, да, в точности так. Сказала, что потому так злилась, что иногда все так и заканчивается и никто потом даже не почешется. Я понял ее, когда она все это сказала, потому что тоже видел, как исчезал самолет с детьми, и видел имена на надгробиях на кладбище апачей, а потом их имена на моих снимках исчезли, и еще я смотрел в окно, когда мы проезжали разные места, например Мемфис. Нет, Мемфис, не тебя, а город Мемфис в штате Теннесси, где я видел старую-престарую старушку, совсем как скелет тощую, и она тащила ворох картона, и кучку детей видел, без пап и мам, одних, они сидели на матрасе на пустыре у дороги.

Я подумал, надо сказать ей, что да, я тоже понимаю, о чем она, и тоже злюсь, как она и как папа, но у меня не получилось все это высказать, я не мог найти подходящих слов и вместо того напомнил им, что мы собирались в Музей НЛО, сейчас, они ведь обещали. На это они промолчали, типа, не слышали меня, типа, я им муха надоедливая и жужжу на заднем сиденье от нечего делать. И я тогда