Архив потерянных детей - Валерия Луиселли

и ее руки легонько дрожали. Мальчик зажмурился и стал вспоминать костлявые дедовы ноги, обтянутые коричневой кожей, в змейках набухших вен и с пожелтевшими ногтями на пальцах. Когда металл сначала робко, а потом решительно вонзился в его кожу и проник глубже в мякоть, он взвыл, заругался и закусил нижнюю губу. Девушка же, наоборот, почувствовала, что твердая решимость вытесняет ее страх, и ее руки сразу перестали дрожать. Она ловко подцепила и срезала кусачками сломанный ноготь, как и мальчик, закусывая нижнюю губу от сосредоточенности, а может, из сострадания. Мальчик про себя костерил ее, пока она резала и выворачивала его плоть, но в конце открыл глаза и хотел поблагодарить ее, смущенный, с полными слез глазами, глядя в ее спокойно-уверенные черные глаза. Но так и не вымолвил ни слова, когда она сказала, что все сделала, пожелала ему удачи и наказала всегда носить носки, – но все же улыбнулся ей.

Он искал ее в толпе следующим утром, когда дети наконец забрались на гондолу и поезд тронулся, но среди моря лиц на удалявшемся дворе-отстойнике так и не увидел ее.

ОДИНОЧЕСТВО ПОРОЗНЬ

До меня еще доносятся эха. Я все еще слышу голоса тех потерянных детей, их голоса доносятся до меня издалека, пока забираюсь в постель и обвиваюсь вокруг потной спины мужа. Я слышу монотонное шарканье тысяч потерянных шагов и смутный хор голосов, перекатывающийся из предложения в предложение, быстро меняющий перспективу повествования в медлительном тяжеловесном ритме, и, пока я пытаюсь заснуть, приходит понимание, что это и есть моя жизнь, но в то же время безвозвратно мной потерянная.

С кем и какими узами связана я в этой жизни? Есть история о потерявшихся в своем крестовом походе детях и их странствии через джунгли и пустоши, и я ее читаю и перечитываю, иногда рассеянно, иногда взахлеб, почти упоенно, и начитываю на диктофон; а теперь еще читаю некоторые места мальчику. Есть еще одна история, о реальных потерянных детях, и кого-то из них совсем скоро посадят в самолет и отправят туда, откуда они бежали. И есть многие другие дети, переходящие границу или только на пути к ней, едущие верхом на вагонах поездов, старающиеся уберечься от опасностей. Есть две девочки Мануэлы, где-то потерявшиеся, ожидающие, чтобы их нашли. И конечно, у меня, в конце концов, есть еще собственные дети, одного из которых я вскоре могу потерять, и мои дети сейчас все время заводят странную игру, в которой они тоже потерянные дети и сбежали из дома, не то спасаются от белоглазых и скачут на конях с отрядом детей-воинов апачей, не то путешествуют на крышах товарняков и прячутся от пограничного патруля.

Мой муж, почувствовав близость моего тела, в глубоком сне инстинктивно отползает, и тогда я тоже переворачиваюсь на другой бок и сворачиваюсь калачиком вокруг своей подушки. Некто, похоже мое будущее «я», взирает на все это в молчаливом признании: да, все это у меня было. Без жалости к себе, без желаний, а только в некотором удивлении. И я засыпаю с тем же вопросом, какой задал мне перед сном мальчик:

Что будет, если дети останутся одни?

ПОСТЕЛИ

Этот вопрос снова всплывает, точнее, даже не столько вопрос, сколько предчувствие, когда следующим утром мы на рассвете готовимся ехать на аэродром рядом с Розуэллом. До того как выписаться из гостиницы, я замечаю пятно мочи на простынях в постели детей и потому быстро запрыгиваю в машину, но не спрашиваю у мальчика с девочкой, кто из них напрудил в постель.

Я и сама мочила постель лет до двенадцати. И приключалось это со мной именно в возрасте от десяти до двенадцати лет. Когда мне исполнилось десять, столько же, сколько сейчас мальчику, моя мама ушла от нас – от отца, моей сестры и меня, – чтобы примкнуть к партизанскому движению на юге Мексики. Мы трое уехали в Нигерию, куда отца направили по работе. С того дня, как мама ушла от нас, я долгие годы ненавидела политику и все, что имело к ней отношение, потому что политика отняла у меня мою мать. Многие годы я злилась на нее, я никак не могла понять, почему политика и другие люди с их движением оказались ей важнее, чем мы, ее семья. Я снова увиделась с ней через два года, как раз после своего дня рождения. В качестве подарка ко дню рождения – а может быть, подарка по случаю воссоединения с нами – она купила нам с сестрой авиабилеты, чтобы нам вместе слетать в Грецию, которая, как я догадывалась, как раз где-то на полпути между Мехико и Лагосом. Отец помог нам сложить наши сумки и отвез в аэропорт: наша мать должна была встретить нас в афинском аэропорту. В наш первый день в Афинах она сказала, что хочет взять нас в храм Аполлона в Дельфах, к Дельфийскому оракулу. И мы сели на местный междугородний автобус. Когда мы нашли свои места и принялись жаловаться на тесноту и духоту в салоне, мать рассказала нам, что ехать куда-то автобусом в греческом языке обозначается словом μεταφέρω, метафора, так что пускай мы поймем, какие мы счастливицы, что сейчас метафорируемся к месту назначения. Сестру материны объяснения удовлетворили больше, чем меня.

До оракула мы добирались много часов. И всю дорогу наша мать говорила с нами о силе и могуществе пифий, жриц храма, о том, что в античные времена пифии служили оракулу медиумами и озвучивали его прорицания, впуская в себя ενθουσιασμός, энтузиазм. Помню, как она, чтобы растолковать нам значение этого слова, разбила его на части. И трижды повторила подобие рубящего жеста, раскрыв одну ладонь и резко ударяя по ней ребром другой, как ножом: «эн, теос, сейсмос» означает «внутри тебя, бог, землетрясение». Думаю, я потому это так хорошо запомнила, что до того дня не подозревала о возможности разрезать слова на части, чтобы лучше понять их значение. Мать объяснила, что энтузиазм понимался как нечто вроде внутреннего землетрясения, вызванного тем, что человеком овладевало что-то грандиозное и могущественное, как бог или богиня.

Потом она заговорила с нами о том, почему несколько лет назад решила оставить нас, ее семью, и включиться в политическое движение. Сестра по ходу дела задавала ей непростые, а иногда задиристые вопросы. Хотя она любила нашего отца, объясняла мать, и всю жизнь следовала за ним, собственные устремления она всегда отодвигала в сторону. И так шли годы, пока в какой-то момент она не испытала «внутреннее землетрясение», внутренний толчок, который сотряс ее до основания и, может, даже вдребезги разбил часть души. И тогда она решила уйти от прежней жизни и поискать способ залечить изломанную душу. А не залечить, так хотя бы понять, что в ней сломалось. Автобус натужно преодолевал подъемы и спуски горной дороги, а мать тем временем как могла старалась отвечать на наши вопросы. Я спрашивала ее, где она спала все то время, когда ее не было с нами, что она ела, боялась ли чего-нибудь – и если да, то чего. Мне хотелось спросить, были ли у нее любовники и бойфренды, но я постеснялась. Я слушала ее, вглядывалась в ее лицо, изучала продольные морщинки, которыми тревоги избороздили ее лоб, ее прямой нос и большие уши с длинными сережками, мотавшимися взад-вперед в унисон автобусной тряске. Иногда, пока автобус пыхтел на крутых подъемах, я закрывала глаза и прислонялась щекой к ее голой руке, вдыхая ее запах, стараясь набраться всеми прежними, с детства памятными ароматами ее кожи.

Когда мы в конце концов доехали до Дельф и сошли с автобуса, выяснилось, что храм и оракул уже закрыты для посещения. Мы приехали слишком поздно. Такое частенько случается, если едешь куда-то с моей матерью: ты вечно опаздываешь. Она предложила тайком проникнуть на территорию, перелезть через ограду и все равно посмотреть на оракула. Мы с сестрой послушались ее и даже сделали вид, что нам доставит удовольствие такое приключение. Мы перелезли через ограду и было пошли через лесок. Правда, далеко уйти нам не удалось. Вскоре издалека послышался собачий лай, довольно-таки устрашающий. Потом залаяла еще собака, и еще, их лай приближался, и мы напугались, что сейчас на нас накинется целая свора псов, и пресвирепых. Мы метнулись назад к ограде, кое-как перелезли ее и отошли к краю дороги ждать ночного автобуса назад в Афины. А сзади по ту сторону ограды нас продолжали злобно облаивать пять-шесть средней плюгавости псов.

Та встреча с нашей матерью, пускай и обернувшаяся несостоявшимся приключением, заронила в мою душу семена, а когда я выросла, они расцвели в более глубокое понимание