Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

— Ну хоть не педик, и на том спасибо! — весело заявил Ярослав и, не поднимаясь со своего места, отвесил шутливый поклон, — Да, Лекс, я — гей, гомосексуалист, или, как еще принято нас называть, голубой. Причем, всегда это знал и никогда не сомневался, не бегал по девчонкам, не маялся страданиями и не терзался сомнениями. Так что, если по доброте душевной ты вдруг надумаешь меня спасать, спешу разочаровать — я абсолютно безнадежен. Хотя нет, можно сослужить мне хорошую службу и подстраховать от назойливого внимания родителей, изобразив такую себе фиктивную девушку, если твое сердце вскоре не займет какой-нибудь более наглый мачо. Пока что мои неземные предки и бабушенция с дедушенцией не были озабочены вопросом продолжения рода, свято веря в то что мальчик, то бишь я, слишком увлечен идеологическим познанием мира. Но чует мое сердце — скоро проблема «Почему у него до сих пор нет девушки, наверное, что-то с ним не так, а нам так хочется поиграть и понянчиться с внучеками» встанет на повестке дня. Родичи мои, конечно, наивнейшие люди, но не до такой степени, чтобы допустить, что к восемнадцати годам меня совсем не коснулись половые томления и пубертатные страдания. Ну, так что? Согласна по-дружески прикрыть меня как-нибудь?

Я смотрела на Ярослава остекленевшим взглядом и понимала, что сейчас должна кивнуть, улыбнуться, ободрить друга, ведь он пошел на очень смелый шаг, разоткровенничавшись со мной, но не могла. Какое-то странное оцепенение охватило меня, и голос из прошлого, явственно слышимый, будто на диктофонной записи, прозвучал совсем рядом: "Мы очень рады, что у нас такие… серьезные… Но что ты, что Марк совершенно не интересуетесь противоположным полом. А мы, конечно, не сейчас, но через какое-то время, так хотели бы с внуками понянчиться". И другой голос, более напористый и такой же обеспокоенный: "Алешка! Ну скажи честно, не щади папку! Твой брат, он… он — голубой?"

Тут я не выдержала и, тихо всхлипнув, закрыла лицо руками. Мое прошлое, ожидавшее удобного момента взять реванш, все-таки сделало это. Одно слабое напоминание о подобной нелепо-комичной ситуацию из прежней жизни стало той самой последней каплей, которая разрушила и без того хлипкое равновесие. Ощущение изолированности недавних событий лопнуло, как мыльный пузырь, шутливо пробитый детской рукой, граница между днями стерлась — и мне вдруг стало страшно, будто я потерялась во времени и в себе самой.

Я вновь почувствовала себя той пылкой девочкой, которая жила в семье Казариных, и чьи чувства не были погребены под могильной плитой. Наоборот, мое сердце вновь горело так, что могло бы растопить любой ледник и выжечь землю под ним, а после само рассыпаться в прах. Потому что человек, с готовностью принимающий излишки этого жара на себя, питающийся им и горящий так же нестерпимо ярко, был сейчас далеко. И в одиночку выносить этот огонь в груди было невыносимо.

— Яр… — наконец взглянув на него, произнесла я осипшим голосом и потянулась дрожащей рукой к зажигалке. — Ну зачем ты это сказал? Что же ты, Яр, наделал, — и впервые в жизни, больше не чувствуя неприятной горечи никотина, сделала глубокую, в полсигареты затяжку, отстранено наблюдая, как образовавшийся столбик пепла тут же осыпался на стол под собственной тяжестью.

— Эй, Лекс? Да ты чего? Ты что — обиделась? Послушай, ты же не похожа на дурочку и прекрасно понимаешь, что я пошутил насчет этого прикрытия. Не хочешь — давай вообще закроем тему. И общаюсь я с тобой не ради выгоды или каких-нибудь корыстных целей, а потому что мне нравится. Просто нравится, вот и все. Ты странный человек, Лекс, а я люблю странных людей, и мне казалось, ты это понимаешь. Я до сих пор надеюсь, что понимаешь, — будто издалека донесся чуть обиженный голос Ярослава, который так и продолжал сидеть напротив, но я по-прежнему видела его нечетко, сквозь пелену воспоминаний.

Картинка жизни словно смазалась для меня, и я, крепко зажмурившись, приказала себе держать последний рубеж — не отпускать на волю воображение, не давать этому опасному туману соткаться в лицо Марка, навсегда высеченное в моей памяти до мельчайших черт. Потому что стоит только дать слабинку — и я никогда больше не смогу избавиться от этих галлюцинаций. Я буду видеть его лицо везде, в каждом прохожем, в каждом студенте на потоке, в каждом преподавателе, даже в зеркале, вместо собственного отражения.

Этого я просто-напросто боялась не выдержать и банально сойти с ума. Помешаться. Запутаться в происходящем, жить выдуманными фантазиями и любить призрак Марка, вести себя так, будто он здесь, рядом. Разговаривать с ним, прогуливаться в одиночестве с его фантомной тенью и быть абсолютно счастливой в своем самообмане. А я все-таки предпочитала честность. Каким бы серыми и тусклыми ни казался сегодняшний день, любая реальность была лучше, чем самая радужная галлюцинация. Именно поэтому я не позволяла себе перелистывать старые фотоальбомы, слушать прежде любимые песни, а от прогулок по нашим любимым местам меня застраховала сама жизнь в новом городе.

И вот сейчас мне нужно было устоять, не сорваться, а значит — не молчать. Зацепиться за реальность хотя бы голосом, его настоящими, живыми звуками, не позволить смешаться иллюзиям в дурманящий коктейль, от которого потом наступит жесткое, губительное похмелье.

Я открыла рот и из меня полились слова — много-много слов, нервных, отрывистых и, наконец-то, правдивых. После молчания длиной в несколько месяцев, я говорила о главном взахлеб, торопясь, будто боясь спасовать перед собственной смелостью, неожиданно умолкнуть, так и не произнеся вслух имени Марка, будто заклинание, снимающее с сердца собственноручно наложенные цепи-запреты на воспоминания, на полноценную жизнь, на любовь.

Но в этот раз я не остановилась на пороге полуправды, и Яр узнал обо мне все. Все самое важное, самое невыносимое, о чем я умолчала, впервые рассказывая о своей семье. Все о любви, которая была моей настоящей жизнью, о выборе, который я сделала, уехав из родного города, и о том, как я, так наивно верившая в свою самостоятельность, понемногу таю без человека, который не просто дополнял меня, а являлся лучшей моей частью.

После окончания этого сбивчивого и прерываемого лишь щелчками зажигалки рассказа, Ярослав какое-то время не спешил нарушать напряженную тишину. Я, сходу выкурив полпачки сигарет и пустив на носовички с десяток бумажных салфеток, начала уже совершенно неромантично икать, не решаясь продолжить разговор. Мне было страшно, очень страшно из-за его возможной реакции, но в то же время — теперь я могла дышать полной грудью, даже несмотря на боль в легких от избытка никотина.

Зато скрывать мне было уже действительно нечего.

Наконец, откашлявшись, как и я получасом ранее, Яр подал голос:

— В общем, так, Лекс… Поздравляю. Ты выиграла. Я, знаешь ли, думал тут под шумок культурно выпендриться и шокировать тебя, а заодно узнать все твои милые секретики. Но ты меня убила. Просто убила. Такого материала у меня давно не было. Мне только одно интересно — как ты вообще живешь после этого?

Эта его фраза послужила финальным аккордом, подтверждающим правильность моего поступка. Мы с Ярославом действительно могли доверять друг другу, потому что во многом смотрели на мир одними глазами. Именно этот вопрос часто задавала себе я, не зная, радоваться или огорчаться собственной жизнестойкости.

— А черт его знает. Вот так и живу. Хотя, иногда начинаю сомневаться — а жизнь ли это вообще? — констатируя очевидное, слабо пожала плечами я.

— Послушай! Но ведь это нельзя так оставлять! — разом стряхивая с себя остатки хмельной расслабленности, всколыхнулся Яр. — Его же надо срочно найти! Этого твоего Макса!

— Марка, — поправила я, параллельно не понимая, стоит ли верить своим ушам по поводу того, что я только услышала. Искать? Марка? Зачем? Ведь он же ясно и не один раз говорил мне — все будет кончено, едва я сяду на киевский проезд. Он сам разрубил наши жизни и разбросал их по разным дорогам, не желая компромиссов и чувств на два города.