Литературное наследие - Арсений Несмелов

1928, Харбин

1928. № 230 (2430), 1 сент. С. 2.

НАД “ВОЙНОЙ И МИРОМ”

    В старой дедовской усадьбе    Двух приезжих кивера…    Все приличья побросать бы    И шептаться до утра.

    Нежно вздрагивает женский    Робкий голос у окна,    А под стенами Смоленска    Грозовая тишина.

    Чистят ров и ставят туры.    Но уже, в себя влюблен, —    К боевой клавиатуре    Поспешил Наполеон.

    Город вспыхивает стружкой…    Отступающих табун…    Граф Ростов с одним Лаврушкой    Усмирил крестьянский бунт.

    Дом исчез, пустой и старый,    Даль осенняя нежна,    И влюбляется в гусара    Ясноглазая княжна…

    Сколько нежности и силы    Их сердцам уделено…    Не орлицыны ли крылья    Над тобой, Бородино?

    Если б буря, если гром бы, —    Грохот не был бы сильней,    Но не ляжет перед бомбой    Малодушно князь Андрей.

    А потом, в венце зеленом,    Из осенней синевы    Встанут пред Наполеоном    Церкви брошенной Москвы.

    Но уйдет, навек растаяв    В снежной ярости полей,    И научит Каратаев    Пьера мудрости своей.

    И опять покой усадьбы,    Зимний сад и кабинет,    И от свадьбы и до свадьбы    Никаких событий нет.

    Лиловатей аметистов    Тишина на их меже,    Но как будто декабристов    Есть предчувствие уже.

    Где всё это? Нашу силу,    Нашу смелость выкрал кто?    Словно оползень, Россия    Опрокинулась в поток.

    В жизни медленной и пресной,    Сквозь отчаянья отстой, —    Нам поэмою чудесной    Вспоминается Толстой.

1928. № 238 (2438), 9 сент. С. 3.

НА ШАТКОМ ОСТРИЕ

    Крутился форд, меняя рестораны,    Как черт у заколдованной черты.    У ваших женщин рдели, точно раны,    Усталые, накрашенные рты.

    Бросало в ночь. Бросало в зал из зала.    В дурман объятий танца и вина.    И маленькая женщина сказала:    “Я так устала, так утомлена!”

    Уже вдвоем вы мчались в холод черный,    В протяжных тусклых окликах гудка,    И фонари, как огненные зерна,    Навстречу вам неслись издалека.

    О, нежность! Огнеликие потери    Невозвратимой. Поцелуй — колюч.    И вот бесшумно отворяет двери    Друг всех беспутных, ты, —                   французский ключ!

    Тепло жилья и первое объятье,    И грозно зазвеневшая душа.    Ты сбрасываешь золотое платье,    Ты смело говоришь: “Я хороша!”

    И падают колючие минуты,    Как капли зноя в скошенный ковыль,    А за окном, где стынет холод лютый,    Уже гудком хрипит автомобиль.

    Шоффер продрог. Тревожный,                    троекратный    Условный рев зовет из темноты.    Ты отмечаешь кротко: “Ты —                    развратный!”    Он просто отвечает: “Как и ты!”

    Летящий путь. Уже вооруженный    Спокойствием, он думает, дрожа:    “Весь город спит. Храпят в перинах жены,    И рядом с ними честно спят мужья…

    Пусть спят! Зато у них спокойна совесть,    А ты всегда на шатком острие…”    …И полусонно вспоминает повесть    О бедном кавалере де Гриэ.

1929. № 56 (2601), 3 марта. С. 3.

ГАВАЙСКАЯ ПЛАСТИНКА

    И сегодня, как раньше,    Струнной россыпи в лад,    Пел и плакал над банджо    Желтолицый мулат.

    Стон на стон отвечал. Стон    Умолял о любви!    И запенился чарлстон    Золотой, как “аи”.

    И под посвист матросский,    Под вопивший гавот,    Вздрогнул лаковым лоском    Обнаженный живот.

    Застонал и затопал    Зал от ног и от губ,    И картечью синкопы    Вылетали из труб.

    И маэстро просунул    В их летящий обвал    Чернокожей плясуньи    Красногубый оскал.

    И в приказе и зове,    Над эбеном щеки,    Завращались бесовьи    Неживые белки.

    Чую, бледен и робок,    Дрожь от бедер до плеч:    О закате Европы    Торопливая речь!

    Над усталой зевотой    Отмирающих лет, —    Панихида гавота    И щелчки кастаньет!

1929. № 123 (2623), 12 мая. С. 3.

ПОЕДИНОК

    Я не зову ее любимой,    Но иногда, могу ль сказать,    Бывают мне необходимы    Ее зеленые глаза.

    Прозрачность в них почти морская    И холодок, как лезвие,    Когда, ресницы опуская,    Мой взгляд, как шпагу, отобьет.

    И вновь подымет их, и снова    Идет опасная игра…    Так развлекался Казанова,    А я прошу лишь coup de grace,

    Последний взгляд — удар последний,    Зрачка отточенный визит,    Что через вымыслы и бредни    Мне сердце насмерть поразит!

    О, поединок бессловесный,    Не замечаемый никем…    Не защищайся, враг чудесный,    Я отступаю в па-ни-ке!

    Чтоб закричать прошедшей мимо,    Чтоб удержать ее, сказав,    Что мне, как жизнь, необходимы    Ее зеленые глаза.

1929. № 157 (2657), 16 июня. С. 2.

coup de grace — последний удар (фр.).

ЗОРКИЕ МГНОВЕНЬЯ

    Если пьяной ночи вьюга    Обескрылит, как нужда, —    Обопрись на руку друга    И по городу блуждай.

    В незнакомые кварталы    Дальних улиц загляни,    Где предместье начертало    Фабрик красные огни.

    Где над ними зарев розы,    Где прохожий хмур и строг,    Где нежданно паровозы    Вылетают из-под ног…

    И негаданно, внезапно,    Словно рознят тайный круг,    Ты услышишь новый запах,    Новый шелест, новый звук!

    Эти зоркие мгновенья,    Этот штиль, зовущий шквал, —    Приближеньем вдохновенья    Федор Тютчев называл.

1929. № 321 (2821), 1 дек. С. 3.

<НОВОРОЖДЕННЫЙ ГОД>

    Лишь ночь — таким он мнится нам,    Прелестной милой крошкой…    Он не по дням, а по часам    Растет и… шмыг в окошко.    И утром он уж паренек,    А в полдень — нос в газеты:    — А ну-ка, что в гирляндах строк    Поют о нас поэты?

    И вот — свершеннолетний он,    Он — Год. Он — Тридцать Первый,    В дела да в случаи влюблен,    Начнет трепать нам нервы,    Опять в заботы погрузит,    Опять нас бросит в стужу,    Весь прошлогодний реквизит    Он вытащит наружу.

    Но в эту ночь он лишь — бэбэ,    Он — милка, он — малютка…    О, детка-крошечка, тебе    Певучих строчек шутка.    Твой детский образ берегу,    Твой очерк детки-душки,    И говорю тебе: “Агу,    Агусеньки, агушки”.

    Мы нянчим в эту ночь тебя,    Мы не желаем клянчить,    А завтра, радуя, губя —    Уж ты нас будешь няньчить.    Ты появился над землей,    Ну, дай же ручки, здравствуй…    — Агу, младенец дорогой,    Год Тридцать Первый, здравствуй.

1931. № 1 (3203), 1 янв. С. 1;