Корни гор, кн. 2: Битва чудовищ - Елизавета Дворецкая

Хьёрлейв наконец посмотрел на нее.

– Не торопись, прошу тебя, – мягко попросил он. – Ты слишком взволнована всем этим… Потом ты будешь жалеть.

– Нет! – Эренгерда засмеялась и сжала его руку в ладонях. – Я не взволнована! Я счастлива! Я никогда не пожалею об этом!

Ей вдруг стало так легко и хорошо, будто она вырвалась из темного леса на простор морского берега. В груди закипело чувство горячей привязанности к Хьёрлейву, точно это он вывел ее из мрака на свет. Он был как скала, на которую она наконец-то сможет опереться. Любовь ее родится из уважения, а не из страсти. Так гораздо надежнее. И сердце ему не противится – смотреть Хьёрлейву в глаза не страшно, как Торбранду конунгу, а приятно, спокойно, надежно… Как она раньше не догадалась? По уму, по нраву, по летам, по всем понятиям он так ей подходит, будто создан богами нарочно для нее… И глаза у него такие красивые – серые, умные… Даже не умные, а понимающие, а это гораздо важнее.

Все кончилось, все ее сомнения, метания, неуверенность, несбыточные желания, тревоги и страхи. Она обрела защиту, и ей хотелось обнять Хьёрлейва, который больше не позволит ей терять саму себя.

Вернувшись в Ясеневый Двор, Гельд заметил на заднем дворе Борглинду. Она стояла, прислонившись к стене дома, на том самом месте, где они прощались когда-то давно, когда он собирался за теми проклятыми мечами… Целую вечность назад. Гельд остановился, глядя на девушку и вспоминая тот вечер и свои тогдашние мысли. Он был счастлив в тот вечер, потому что отправлялся в путь, как ему думалось, к исполнению своих самых дорогих и сладких надежд. Сказала бы Эренгерда сразу, что она никогда не выйдет за него, он ни за что бы не связался со всем этим: с конунгами, с мечами, с битвами… Торговал бы себе, как привык, жил бы в мире с людьми и с собой… И сейчас ему не мерещились бы мертвецы с выпученными глазами, раскрытым ртом и кровавой пропастью вместо горла.

Борглинда не замечала его, а Гельд вдруг сообразил, что она выглядит очень бледной и потерянной. Какое-то очень давнее чувство шевельнулось в глубине души, и он двинулся к ней. Вспомнился еще один вечер: в усадьбе Лейрингов, когда он так жалел ее, юную, одинокую и обиженную на весь свет. Теперь она выглядит гораздо взрослее, но нисколько не счастливее.

– Что ты тут мерзнешь? – спросил он. Весенний вечер выдался теплым, но вид у нее был именно такой – озябший.

Борглинда подняла на него глаза.

– А, это ты! – Она попыталась улыбнуться, но глаза у нее оставались пустые и сумасшедшие от тоски. – Великий герой… Ну, что? – вдруг жалобно спросила она. – Ты на ней наконец женишься?

Хотя теперь ей было все равно… Должно было быть.

– Нет. – Гельд мотнул головой. – Не женюсь. Я для нее недостаточно хорош, потому что не радуюсь, что поубивал столько народу, который мне ничего не сделал. Можешь попрезирать меня заодно с ней, я даже не обижусь. Драли бы их всех тролли – этих знатных ярлов, конунгов, их славные битвы… Славное битье. Мне их башмаки не по ноге. Наверное, я и правда сын рабыни! Как ты думаешь?

– Не знаю. – Борглинда опять дернула уголком рта в такой нехорошей усмешке, что Гельду захотелось потрясти ее за плечи и как-нибудь вытрясти на свет прежнюю Борглинду, пылкую и прямодушную. – Но скоро буду знать. Я ведь скоро стану… хи-хи… валькирией.

Она предпочитала думать о более почетном исходе из двух возможных.

– Что ты несешь? – размеренно осведомился Гельд. Похоже, не он один сошел с ума. – Какой валькирией? Будто их было мало! Видел я этих валькирий… Оставайся лучше как есть.

– Я бы осталась… – Борглинда вдруг сглотнула, ее лицо оживилось и стало отчаянно-горестным. – Ты что, не знаешь? Они же меня хотят… в жертву…

Гельд протяжно просвистел и взял ее за плечи. В последние дни он слишком сосредоточился на собственных делах, но сразу сообразил, почему она так сказала.

– Это кто говорит? – тихо спросил он, надеясь, что все это лишь вздорная женская болтовня.

– Все говорят. – Борглинда всхлипнула, уже не пытаясь сохранить достоинство. – Все говорят… Вот вернется конунг… А я не хочу! Не хочу валькирией! Я же не виновата, что Гримкель…

И она разрыдалась, бурно и горько, уткнувшись лицом в грудь Гельду, единственному, кто остался своим, когда все стали чужими. За одно доброе слово она простила ему его любовь к Эренгерде и пренебрежение ею, потому что ее любовь к нему крепче цепи Глейпнир привязывала ее к жизни.

Гельд обнимал ее, отчаянно пытаясь собраться с мыслями. Это дико, нелепо, жестоко – заставить ее отвечать за предательство мерзавца Гримкеля. Ну, да, ее никто не винит. Спроси любого, считает ли он Борглинду виноватой, и каждый ответит: конечно нет. Просто так принято. Если жалеть заложников, то зачем их брать? А если их не брать, то как заставишь врага повиноваться? Жертвы нужны, чтобы боги были милостивы к оставшимся. За благополучие племени ведь надо платить? И если шестнадцатилетняя девушка должна платить за благополучие чужого племени – значит, так уж ей не повезло.

Судьба! Он сам, Гельд, уже попытался влезть в чужую судьбу, и теперь только и думает, как бы выбраться обратно. Навоевался, хватит! Второй раз его в это безобразие ни один конунг не заманит. Тем более такой, которого как бы и нет. Вон, Бьёрн снаряжает «Кабана» и умоляет плыть отсюда, пока можно. Шагая сюда от Висячей Скалы, Гельд решил прощаться с Аскефьордом навсегда. Но теперь он не мог и подумать уплыть, бросив Борглинду. Что из того, что она ему – никто, заложница одного чужого племени в другом? Она живая, а ее хотят сделать мертвой! А она не хочет! Она хочет жить. И она имеет на это право!

Гельд словно проснулся: тоска и боль разочарования отступили и рассеялись, как туман перед огнем, душа и мысли были заняты новым, живым и необходимым делом. Если позволить подлости расти и процветать, то скоро от нее будет некуда деваться, сказал он когда-то Асвальду ярлу. То, что хотят сделать с Борглиндой, тоже подлость. И не говорите мне ничего про необходимость и обычай. Она должна жить. Мертвых хватит, хватит! И если он позволит им убить ее, то ее заплаканное юное лицо будет преследовать его еще более жестоко, чем те, кого он убил в двух своих битвах.

– Вот что, – сказал Гельд, когда Борглинда стала рыдать немножко потише. – Слушай… Не реви. Я что-нибудь придумаю. Слышишь?

Борглинда несколько раз кивнула, не в состоянии выговорить хоть слово.

– Я что-нибудь придумаю, – повторил Гельд, понятия не имея, что тут можно придумать. Ничего, нужда оборванку прясть научит. – Ты мне веришь?

Борглинда опять кивнула. Гельд Подкидыш был сейчас единственным человеком на свете, которому она верила.

Из усадьбы конунга Гельд направился к Дымной Горе. Бьёрн почти приготовил «Кабана» к отплытию, но ведь надо еще как-то вытащить ее из усадьбы. Ее не выпускают. Одному не справиться. Прикидывая, кто мог бы помочь, Гельд вспомнил только Слагви и его сестру. Они поймут. А если не помогут, то хотя бы не выдадут.

Когда он добрался до усадьбы Стуре-Одда, уже начало темнеть. Сольвейг при виде Гельда ахнула и взглянула на него как-то смущенно. Она уже знала кое-что, чего он не знал. Если он заговорит об Эренгерде, то придется ему сказать…

Но, к удивлению Сольвейг, Гельд заговорил вовсе не об Эренгерде.

– Вы знаете… Это правда, что Борглинду хотят принести в жертву? – начал он, когда Сольвейг и Слагви усадили его на скамью.

– Еще бы! – откликнулся Слагви. – Я уже ей говорил… Ты пока не очень переживай, без конунга ничего не решат и не сделают. А когда он вернется, я его попрошу. Может, он мне ее отдаст.

– И что ты будешь с ней делать? – Гельд вопросительно глянул на него. Ответ им обоим был известен.

– Ну? – Слагви повел плечом. – Мы ее не обидим. Все лучше, чем под нож… Или чем быть проданной неизвестно какой свинье. А она нам всегда нравилась.

– Обоим?

– Ну, что уж ты так сразу…

– Как будто я вас не знаю! Вы же ничего по отдельности не делаете. Ты мне лучше скажи: тебе ее не жалко? Если бы она, – Гельд показал глазами на Сольвейг, которая сидела у него с другого бока, – вот так попала? Тебе бы понравилось?

– А что я могу сделать? Я же как лучше хочу.

– А если ей это не лучше?

– А ты хочешь, чтобы ее зарезали?

Гельд помолчал.

– Просто жалко ее, – сказал он потом. – В жертву Гримкеля надо было. Он куда жирнее, кстати.

– Гельд. – Сольвейг, внимательно за ним наблюдавшая, тронула его за руку. – Чего ты хочешь? Что ты придумал?

– Пока ничего, – сердито сознался Гельд. Но ему стало легче оттого, что Сольвейг уже поняла его. – Но я хочу, чтобы она была свободна. Или ты хочешь приберечь ее для Асвальда ярла?

– Асвальду она уже не нужна.

Гельд повернулся и посмотрел ей в глаза. В светло-серых, чуть голубоватых глазах «альва Аскефьорда» отражалось колебание и раздумье.