"Господин мертвец" - Константин Соловьёв

Можно было представить, что огромный письменный стол, стоящий в углу чьего-то мрачного кабинета – твой старейший спутник и друг. Закрывая глаза, Дирк даже ощущал его прикосновение, шероховатое покрытие старого лака и особенный запах хорошего дерева. Можно было представить, что писанный масляными красками натюрморт с запотевшим зимним оконцем и тарелкой янтарных, как мед, мандаринов, ты видел с самого детства. И эта неказистая картина, купленная на ярмарке за пару франков, олицетворяет для тебя что-то особенное, по-домашнему теплое, привычное. Дирк видел дряхлый ветхий шкаф, и представлял себе, как трехлетним мальчишкой играет в его темных и душных недрах, вдыхая запах мундиров и платьев другой, уже прошедшей, эпохи. Или смотрел на рояль, который оставался перед его глазами всего лишь крохотную секунду, и представлял, как локоны девушки, которую он никогда не знал, легко касаются клавиш…

Отголосок этой нелепой и полузабытой игры пришел к нему здесь, на западном фронте. Дирк смотрел на разбросанные вещи, которые, скорее всего, уже никогда не найдут своих прежних хозяев, и воображение дорисовывало недостающие детали, обращая каждую из этих вещей в маленькую историю.

Он видел трубку со сломанным чубуком, валяющуюся на земле, и представлял ее тяжелый, как у всякой старой трубки, вкус. Вот он держит ее, раскуривая на рассвете, ежась от отвратительного тумана, который ползет от немецких позиций будто наваждение. Курить на пустой желудок дело неправильное, но если боши таки вылезут из своих щелей, завтрак сегодня припозднится, если он вообще будет, этот завтрак… У табака с утра другой вкус, резкий и острый. Словно вдыхаешь не дым табачных листьев, а копоть горящего танка. Надо дотянуть трубочку, пока вновь не крикнули становиться на дежурство и всматриваться до рези в глазах в этот белый кисель. «Боши! – вдруг орет кто-то под ухом, и он морщится, понимая, что и верно кашеносов можно не ждать, да что там завтрак, даже трубку докурить не выйдет. «Расчеты, к орудиям! – орет офицер своей луженой глоткой, - Становись живее!». Он осторожно выбивает трубку и прячет ее за пазуху, но озябшие пальцы случайно выпускают черенок. Шаг в сторону – и хруст под тяжелым каблуком сапога, отдавшийся в самом сердце. Любимая черешневая трубка, с пятнадцатого года служит, и вот на тебе…

Или вот эти очки с выбитой линзой и обломанной дужкой. Дирк мог представить, как беспокойно протирает их грязным носовым платком, скорчившись от холода возле пулемета. Это едва помогает, проходит минута - и стекла вновь покрыты мелкой капелью, сквозь которую мир кажется разбитым на множество кусков и неровно склеенным. А потом для этого не остается времени, потому что на траншею начинает рушиться само небо, и земля вздымает вверх грязно-серые столбы, рассыпающиеся крупной горячей пылью. Он пытается нырнуть в «лисью нору» и даже берется за рукоять деревянного щита, прикрывающего лаз, но на другом конце траншеи вдруг раздается оглушительный треск и во все стороны летят обломки досок вперемешку с землей. Он успевает удивиться тому, что близкий разрыв не так уж и страшен, как его описывают те, кто пережил подобное. А потом его собственные ноги вдруг подламываются, как будто этот германский снаряд одним махом вытянул из них все силы, обратив в тонкие деревяшки. К нему бегут какие-то люди с носилками и поднимают его. Он хочет сказать, что все в порядке, просто подвернул ногу, но понимает, что язык не слушается его. Он в волнении снимает очки, чтобы в очередной раз протереть их, но рука, засунутая в карман кителя за носовым платком, вдруг натыкается на колючую бахрому вспоротой ткани. И что-то хлюпающее под ней. Его кладут на брезентовые носилки, воняющие мочой, и несут куда-то, сквозь накатывающийся сон он видит лишь нечеткие контуры зарождающихся в небе рассветных облаков. Когда он пытается нащупать очки, то не находит их – должно быть, свалились с его груди от тряски. Но даже это уже кажется ему неважным. Хочется просто закрыть глаза и подремать, ведь рассветный сон, как известно, самый сладкий. Он это и делает…

- Пулемет, - отрывисто сказал Юльке, замерев перед очередным поворотом траншеи. В каждой руке у него было по гранате. На обычном поясе гранат умещается не больше восьми или десяти штук, но гранатометчик использовал специальные подсумки, которые опоясывали его со всех сторон. В них вмещалось десятка полтора, если не больше. И Дирк сомневался, что у Юльке останется хоть одна граната к тому моменту, когда штурм закончится.

Когда он сказал это, Дирк и сам услышал отрывистый перестук «Сен-Этьена». В грохоте боя он был лишь одним из тонких, едва слышимых голосов, выводящих свою партию. Но у Юльке был чуткий слух. Не удивительно для гранатометчика, который двигается на острие штурмовой группы и рискует больше других. Юльке уверял, что способен услышать чужое дыхание еще до поворота, а вонь французского пота и гнилых сапог бросается в нос за двадцать метров.

Не было времени думать, по кому бьет пулемет, если все «Висельники» уже в траншее. Может, кто-то в панике опустошает ленту, паля по германским позициям. Но нет, стрельба была методичной, короткими очередями. В панике так не стреляют. Но сейчас это не имело значения. Одна из приоритетных задач штурмовых групп – уничтожить орудия и расчеты – чтобы в проломленную ими брешь могли хлынуть отряды оберста фон Мердера.

Подавать команду или считать вслух Дирк не стал. У Юльке набита рука и, несмотря на отсутствие глаза, отличное чувство расстояния, нечего сбивать ему прицел. Толль, держащийся рядом с ним, показал оттопыренный большой палец. Его ничуть не смущало то, что через несколько секунд он превратит живых людей в агонизирующие полыхающие костры. С баллонами на спине, органично дополняющими его доспех, он выглядел немного неуклюжим, но это было лишь иллюзией. В бою он двигался едва ли медленнее остальных.

Юльке достал из подсумков на боку «тандем» - так он называл две гранаты, чьи запальные шнуры были сплетены между собой, превращая их в своеобразное боло вроде тех, которыми орудуют аборигены Полинезии и прочие дикари. Он взял по гранате в каждую руку и, мгновенье помедлив, резко развел их в разные стороны, инициировав оба запала одновременно. Теперь у него было от четырех до пяти секунд, чтобы освободиться от опасного груза. Но Юльке знал цену каждой секунде и не спешил. Чтобы рассчитать, в какой точке траектории разорвется граната, надо было обладать не только опытом, но и особенным чутьем. У Юльке было и то и другое. Когда Дирку уже казалось, что сейчас его отбросит усиленным эхом взрывов и по забралу забарабанят куски брони, бывшие когда-то Петером Юльке, одноглазый гранатометчик перенес вес тела на левую ногу и, потянувшись, точно отбивая ракеткой высоко запущенный волан, метнул «тандем» вперед и вверх.

Метать гранаты за угол было неэффективно, об этом знали еще штурмовые отряды, набранные из обычных людей. Граната будет лететь, пока не встретит препятствие, которым может оказаться противоосколочный щит, траверс или обшитая досками стена траншеи. Значит, момент будет упущен, и даже если шальные осколки поцарапают нескольких впереди стоящих французов, это не принесет должного эффекта. Другое дело – когда граната шлепается прямо с небес, брошенная по навесной траектории из одного участка зигзагообразной траншеи в другой. Ловко брошенная граната может выкосить осколками целое отделение, занявшее там оборону.

Метнув «тандем», Юльке проворно отскочил в сторону, освобождая Дирку и Жареному Курту место рядом с огнеметчиком. Он выполнил свою роль и теперь пропускал их вперед. Мертвый Майор остался в десяти метрах позади, прикрывать их спину. Слишком многие штурмовые группы расплатились жизнями за излишнюю самоуверенность. Ведь, как известно, наиболее уязвим тот противник, который сам изготовился к атаке.

За углом грохотнуло, резко и гулко. Как при коротком обвале в горах. С бруствера посыпалась земля. Это и было сигналом.

ГЛАВА 7

Максимальным чувством юмора обладают умершие:

они смеются надо всем.

Станислав Ежи Лец

Наблюдать за работой огнемета вблизи Дирку приходилось сотни раз. Но всякий раз он удивлялся тому, как эта грубая и уродливая машина, обвившая человека кожаными лямками и ремнями, как удав, способна производить такой разрушительный эффект.

Толль обычно предпочитал средний пехотный огнемет модели «Клейф», точнее его сдвоенную версию, известную как «Двойной Клейф». Она позволяла переносить сразу два бака для огнесмеси и гарантировала до полуминуты постоянного горения, чего было вполне достаточно. Излишняя масса Толля не пугала, семьдесят с лишком килограмм не были для «Висельника» тяжелой ношей, хоть и сковывали отчасти его движения. В хозяйстве у Толля был и тяжелый «Гроф», обладающий нравом безумного дракона, но сегодня он предпочел «Двойной Клейф». Столитровый бак тяжелого огнемета – хорошая штука, но только если тебе не приходится бежать с ним по узким траншеям. Помня о том, что отразившаяся рикошетом пуля или шальной осколок гранаты может превратить самого огнеметчика в столб рычащего и ревущего пламени, которое невозможно сбить.