Том 1. Здравствуй, путь! - Алексей Кожевников

— Ни за что, гитара вам пригодится. Я себе заказал пианино, перевезу в Тянь-Шань, под самые ледники. Приезжайте в гости!

Караван уходил. Он развертывался, как громадный мохнатый клубок — один за другим, зная какую-то свою очередь, поднимались верблюды и ступали на узкую, пробитую ложбинкой, тропу. Шура сидела на вожаке, держалась одной рукой за караванщика, другой помахивала, прощаясь с городком. За нею ехал Гонибек, он провожал. Сам Грохотов сидел где-то в середине на одной из полусотни спин.

— Счастливого пути! Счастливого! — кричал вслед уезжающим Ваганов и махал шляпой.

На минутку вышел из юрты Елкин и потряс желтой кистью руки. Телефонистка Оленька Глушанская стояла в прорези палатки и трепыхала белым платком.

Караван вытянулся в километровый частокол верблюжьих голов и горбов, начал окутываться золотистой тканью обеспокоенного песка. Ваганов припустился на взгорок, чтобы еще раз увидеть поблескивающую на солнце руку Шуры и взмахнуть шляпой.

Для наблюдающих из городка караван обратился в еле приметную ниточку, а городок для уезжающих — в расплывчатую роспись на беловатом раскаленном горизонте, в какое-то неправдоподобие.

Шура опустила уставшую прощаться руку и обратились к Гонибеку:

— Ты не знаешь, в караване есть водка?

— Есть, много. Шура, зачем едешь?

— Знаешь, желтенький, трудно сказать. Просто еду, надо где-то работать.

Миновали несколько увалов и вступили в русло давно пересохшей реки. Горячий ветер ударил в лица вихрями песку и тончайшей, всюду проползающей пыли. Гонибек молча попрощался и повернул обратно. Шура закрылась с головой твердым брезентовым плащом и поудобней прислонилась к упругому, вздрагивающему при каждом шаге горбу верблюда.

Горб в такт шагам передвигался: вперед-назад, ударял в спину седока и принуждал его подчиниться этому закону движения. Шуре сначала показались приятными колебания, они вызывали дрему, но часа через два она почувствовала боль в пояснице и неловкость в горле. Попробовала устроиться удобней, но из этого ничего не вышло: тело сползало в седловину между горбами и попадало во власть однообразного ритма. Боль в спине разрасталась, постепенно тугим обручем охватила бедра, колени, плечи и, наконец, обняла все тело.

Неловкость в горле оформилась в позывы на тошноту. Шуре захотелось прохлады, и она откинула плащ, но вместо прохлады в ее иссушенное горло ворвался жаркий вихрь. Пришлось снова прятаться под брезент и дышать через этот труднопроницаемый фильтр. Тошнота все время увеличивалась, на спине и затылке заплясали нервные судороги.

По тому, как женщина цеплялась за его халат, караванщик догадывался, что ей худо, и утешал:

— Скоро хорошо будет, дышать можно будет: ветер пропадет и песок пропадет.

Но это «скоро» продолжалось бесконечно долго, только под вечер часам к шести караванщик потянул Шуру за рукав и сказал:

— Ветер кончал, дыши!

Шли всхолмленной степью. Песок был скреплен кустарником, желтой, иссохшей травой (полынью, пыреем, ковылем) и не дымился под ногами верблюдов.

— Где же ветер? — спросила Шура, изумленная быстрым переходом от бури к полнейшему покою.

— Остался там. — Караванщик махнул рукой назад. — Еще много будет, — осклабил желтое, будто покрытое олифой, лицо и покачал головой. — Ой, много! Песок пойдет, верблюд ляжет, кричать будет.

Мутноватое бесперое солнце быстро клонилось к земле, как спелый отяжелевший плод. Шура чувствовала открытым лицом и шеей прикосновения прохладных струй. В общей массе по-прежнему горячего воздуха они залегали небольшими и редкими прожилками.

— Почему такое солнце, — спросила она, — безволосое?..

— Какое надо? — в свою очередь спросил караванщик. — Солнце всякое.

— Но почему сегодня такое — гладкое, без лучей?

— Там песок, — караванщик махнул вперед, — и большой ветер.

— И позади ветер, и впереди ветер, так, что ли?

— Так, так! Степь и ветер — большая любовь.

Вожак ускорил шаги, горбы заплясали сильней, у Грохотовой сильней заныло развинченное тело. Вожак хрипло прокричал и побежал тряской припрыжкой, шумно раздувая ноздри. Караванщик повернулся и с сладким зажмуриванием глаз проговорил:

— Большая вода.

Большой водой оказалось ничтожное загаженное скотскими отбросами озерко с подсоленной водой.

Остановились ночевать. Погонщики легли прямо на песок, а Грохотовым поставили небольшую палатку.

Шура спала тревожно, поминутно пробуждаясь от треска сучьев в костре, от сонного бормотанья погонщиков, от шелеста песку. Ей все казалось, что может произойти что-то неожиданное, даже непременно должно произойти, и поэтому спать нельзя. Так бывает: новое место, непривычная среда, иные звуки порождают у человека навязчивое ожидание всяческих неприятностей и катастроф. Она решила не мучиться, оделась и вышла в степь.

Земля и небо плескались в голубом сиянии яркой и прозрачной — до того, что она казалась видной насквозь, — луны. Были отчетливо различимы все кустики, печати следов, лица спящих людей и даже колебание шерстинок на горбах отдыхающих верблюдов. Шура тихонько ходила по полянам освещенного, неприкрытого тенями песка и вдыхала удушливый горький запах полыни, отдаваясь неуправляемому потоку дум о себе, о муже, о том, что со временем увянет жизнь, мир обратится в пустыню, подобную той, по которой она ходит, и его пустоту наполнит горькая полынь как последний остаток многовековой истории.

Она проходила до рассвета, который рассеял ее тревоги, в повалке спящих нашла караванщика, разбудила и велела поднимать верблюдов. Караванщик неодобрительно покрутил головой и сказал:

— Умный пастух идет за стадом, а глупый убегает вперед, — но подчинился.

Шли от одного вонючего колодца к другому, через заставы колючих кустарников, по осыпающимся барханам, под визги и уханье ураганных ветров.

Погонщики сравнительно легко переносили все испытания и неудобства. Тряска не вызывала ломоты в костях, загорелые лица не боялись солнца, невзыскательные глотки принимали любую — и теплую, и соленую, и гнилую — воду; они были детьми неуютной пустыни и носили в себе ее беспредельную живучесть.

Но Грохотовы приняли уйму мучений. Особенно страдала Шура: неотступная тошнота переворачивала ее внутренности; на обожженных солнцем лице, руках и шее вздулись водянистые пузыри; жажда колючим комом перекатывалась в горле; духота высасывала остатки сил. Она старалась бороться — заставляла себя разглядывать однообразную, но все же изменчивую картину песков, краски неба, миражи, прислушиваться к унылым песням погонщиков, но только сильней истаивала в этой борьбе. На четвертый день слабость достигла высшей точки — Шура два раза лишалась сознания и скатывалась с верблюда на песок.

Грохотов был вне себя. Он вообразил, что жена непременно умрет, каялся, что необдуманно пустился в рискованное предприятие, ругал ни в чем не повинного караванщика и гадал: идти ли дальше, повернуть ли обратно. Впереди было два дня пути, а позади четыре, и поэтому шли вперед.

Утром пятого дня Шура заметила перемену — уменьшилась тошнота, не так мучила жажда, опали волдыри и прояснился мозг, будто весь организм подвинтили, он стал бодрей и менее чувствителен к неудобствам.

Оставался последний переход. Тропа с каждым шагом падала в низину, чаще встречались черные безлистые коряги саксаула. Шура настолько освоилась с новым видом передвижения, что ехала на отдельном верблюде, не боясь слететь. Ее беспокоило другое — как быть с водкой, которую везли погонщики. Она подозвала мужа и сказала:

— Я думаю отнять.

— А ты кто им? Сиди и помалкивай, не путайся в мои дела!

Шуре захотелось сказать, что она-то и может, и должна, и будет вести дело, а он… расписываться в ведомости, но сдержалась и всего только сказала:

— А что ты сделаешь, если отниму?

— Отправлю с обратным караваном.

Ей стало весело, еще больше захотелось исполнить задуманное, и она крикнула караванщику:

— Эй, бабай, остановись!

Муж схватил ее за руку и зашипел:

— Сумасшедшая! Они же разорвут тебя.

Шура высвободила руку.

— Я имею полномочия от Елкина, я еду заготовлять, а ты так себе, на курорт, и расписываться в ведомости.

Караван остановился.

Шура велела караванщику развязать торбу. Он удивленно, но без запинки развязал.

— Есть водка? — спросила она. — Давай сюда!

У караванщика оказалось три бутылки. Шура бросила их в коряжистый куст саксаула, таким же способом она освободила от водки и торбы других погонщиков.

Прибыли на место — в чащу засохших деревьев, где на полянке стояла выгоревшая под солнцем, принявшая желтоватую окраску песков палатка для рабочих и белая юрта для ответственного лица.