Тайна в его глазах - Эдуардо Сачери

Этот Моралес, он хорош. Он представлял себе, что я явлюсь домой к Алехандре, которую не видел с лохматого года, с пакетом деньжищ от анонимного дарителя, который полагал, что должен ее мужу, умершему четырнадцать лет назад. Для этого человека время что, совсем остановилось? Все для него было вечным настоящим, к которому прибавлялись все прошлые? Про себя я ответил, что да, я согласен передать вдове Сандоваля деньги, которые Моралес предлагал отправить.

Ну да ладно, я упомянул о смерти сеньора Сандоваля, чтобы Вы мне не приписывали наглость судить так легко о смерти вообще. Ни в коем случае. Вряд ли я и к своей-то так отношусь. На самом деле не могу сказать, что считаю ее чем-то легким, хотя раньше я бы и такую смерть встретил с радостью, потому что она бы мне подарила спокойствие. Перечитываю написанное — и понимаю, что меня занесло и я, наверное, уже утомил Вас своими измышлениями. Хватит с Вас того, что я явился из прошлого, вдобавок еще и с просьбами, будто Вы почему-то должны выносить мои бредни. Извините меня. Вернемся к делу. Выше я уже сказал, что если Вы не воспримите положительно мою просьбу, то уничтожьте это, а также два последующих письма, которые получите. Однако я прошу Вас связаться с нотариусом, доктором Падича, здесь, в Вичегасе, в последующие недели, так как в моем завещании я осмелился оставить Вам мое немногочисленное имущество. Надеюсь, что Вы не воспримите это как бесцеремонность. Я оставляю Вам недвижимость, дом, в котором проживаю и который на сегодняшний день должен стоить неплохих денег, потому что его окружает тридцать гектаров хороших полей.

Он меня удивил. Я представлял себе, что он живет в городе. Никогда бы не подумал, что он станет сельским жителем. Также мне польстила его щедрость, хотя я почувствовал себя несколько неудобно: к этому моменту я уже решил помочь ему без каких-либо компенсаций.

Это и автомобиль в хорошем состоянии, хотя и устаревший.

Белый «Фиат 1500». Воспоминания никогда не возвращаются поодиночке. Всегда накатывают чередой. Образ этой машины пришел ко мне вместе с воспоминанием о том, как мы с Баесом сидели на станции Рафаэль Кастичо, пока полиция опрашивала стариков в Вича Лугано, которые видели, как Моралес грузил в багажник этой машины потерявшего сознание, но еще живого Гомеса, двадцать лет назад.

Больше ничего, кроме кое-какой старой мебели, судьбу которой я предоставляю решить Вам. А сейчас, в том случае, если я все же могу рассчитывать на Вашу помощь здесь, в Вичегасе, чтобы привести в порядок мои последние дела, мне придется просить Вас по возможности приехать ко мне домой в субботу, 28-го, в течение дня. Надеюсь, Вы не воспримите это как еще одну наглость с моей стороны. Почти могу сказать, что я прошу Вас об этом из-за Вас же, чтобы избежать больших неудобств, избежать которых совсем, к сожалению, не в моих силах.

Думаю, что я все понял. Это было жестоко, но очень просто. Моралес собрался покончить с собой и попросил меня приехать в субботу, чтобы я не наткнулся на еще более ужасный спектакль в воскресенье или в понедельник. Он не писал об этом в письме, но спланировал все до мельчайших деталей. Теперь в моем распоряжении были целые выходные, и мне не нужно было просить в Суде отгул на пару дней. Знал ли он, что до нашей следующей смены было еще далеко и поэтому мы сейчас не были особо загружены делами? Я бы не удивился, если бы он потрудился узнать и об этом.

Сейчас, я думаю, Вы уже догадались — по крайней мере, частично — о том, с чем встретитесь у меня дома. Прошу Вас простить меня. Повторю еще раз, что прекрасно Вас понимаю, если Вы воспримите негативно мою просьбу. В любом случае с глубочайшим уважением я еще раз хочу Вам выразить свою глубокую благодарность за все, что Вы для нас сделали.

Я закончил читать и убрал письмо. Еще несколько минут пребывал в оцепенении. Один из сотрудников спросил, что со мной, почему у меня такое лицо. Я ответил отговорками. В этот момент из кабинета вышел секретарь. Я воспользовался моментом, чтобы сказать ему, что мне нужно отвезти машину в ремонт, чтобы ее проверили, потому что в субботу мне нужно будет уехать по личным делам. На что он ответил, что нет никаких проблем.

41

Я выехал поздно ночью, чтобы успеть добраться до места к полудню. Это время мне казалось наименее ужасным, чтобы войти в дом, где меня ждут останки человека, которого я знал и ценил.

Инструкции, которыми заканчивалось письмо Моралеса, были конкретными и простыми. Проехать въезд в город, потом заправку YPF, которая находится здесь же на дороге по правую руку. Еще через километр свернуть налево на второстепенную асфальтированную дорогу. Последние два километра нужно ехать осторожно: там, среди высокой травы, прячется деревянная изгородь.

Полагаю, было где-то около одиннадцати, когда я вышел из машины, чтобы открыть ворота. Проехал на машине. Затем вновь вышел, чтобы вернуть створки на место. Продолжил путь по разбитой дорожке из щебня. Проехал еще, как я полагаю, километра два или три, хотя, может, и преувеличиваю: из-за состояния дороги пришлось ехать медленно, а высокая трава с обеих сторон дороги совсем не помогала ориентироваться на местности. Если Моралесу хотелось уединения, он его добился. Наконец-то дорога превратилась в довольно просторную эспланаду перед домом. Дом был прост, в один этаж, с высокими зарешеченными окнами, окруженный галереей без изысков, без кадок с растениями, без стульев… без всего. Сбоку был припаркован «Фиат», защищенный навесной крышей. Я не остановился, чтобы рассмотреть его, но выглядел он безупречно, как и раньше.

Я знал (Моралес написал об этом в письме), что в общем участок был чуть более тридцати гектаров. Я подсчитал, что для его покупки вдовцу пришлось влезть в долги по уши. В памяти у меня возникло его письмо, в котором он упоминал о финансовых затруднениях. До меня дошло: деньги для вдовы Сандоваля. Точно. В тот момент он не смог ей помочь, но, по всей видимости, пятнадцать лет спустя сумел расплатиться. Можно было предполагать, что Моралесу пришлось приложить усилия. Как обычный банковский служащий, он зарабатывал много, и земли эти были совсем не дешевы. Именно серьезные проблемы с деньгами объясняли ветхость дома и плачевное состояние подъездной дороги.

Я припарковал машину рядом с домом и пошел к двери. Как и предупреждал меня Моралес, она была не заперта. Когда я ее отворил, на меня нахлынула по-детски наивная надежда.

— Моралес! — позвал я.

Никто не ответил. Я выругался про себя, потому что и так знал, что найду его мертвым. Я прошел в зал. Немного мебели, простой книжный шкаф, никаких украшений. На стене висело два ружья. Я не стал к ним приближаться, чтобы проверить (всегда с большой предосторожностью относился к оружию), но они выглядели начищенными и готовыми к использованию. На столе, аккуратно прислоненный к керамической пепельнице, стоял конверт с выведенным на нем именем «сеньоре де Сандоваль». Я подошел, взял его и убрал во внутренний карман пиджака, потому что мне показалось постыдным пересчитывать. Из глубины комнаты открывался коридор, в котором находилась дверь в туалет, еще дальше — в кухню. А спальня? Я развернулся. Не заметил, как прошел мимо закрытой двери, которая была рядом с книжным шкафом. Это и должна быть спальня. Я отворил с трепетом дверь.

То, что я увидел, не было таким ужасным, как я себе представлял. Оконные ставни были открыты, и солнечный свет широкой рекой лился в комнату. Очевидно, Моралес знал, что в это утро свет его не побеспокоит. Никакой крови, ошметков мозгов в изголовье кровати, которые рисовало мое воображение с того самого момента, как я прочитал письмо. Просто тело вдовца, лежащего лицом вверх, накрывшегося одеялом по самую шею.

Не хочется выглядеть сентиментальным идиотом, поэтому постараюсь избегать формальностей! и говорить, что он выглядел спящим, потому что никогда не понимал тех, кто при виде покойника мог заявлять подобные вещи. Для меня покойники похожи на покойников, и Моралес не был исключением. К тому же его кожа уже приобрела легкий синеватый оттенок. Было ли это вызвано тем способом, к которому он прибегнул, чтобы покончить с собой? Пока мне это было не важно. Одно было ясно, это произошло недавно. Я оценил его деликатность, с которой он уберег меня от встречи с более шокирующими признаками разложения трупа, с которыми я бы точно столкнулся, если бы между его кончиной и моим приездом прошло чуть больше времени.

Обстановка была скромной. Двойной платяной шкаф, закрытый сундук, непокрытый стол, рядом с которым стоял стул с прямой спинкой, и односпальная кровать с незамысловатым прикроватным столиком рядом, заваленным медикаментами, одноразовыми шприцами, пузырьками с настоями. Только сейчас я понял, как ему было тяжело переносить свою болезнь в одиночестве, в бессилии, пытаясь преодолеть боль.