Тайна в его глазах - Эдуардо Сачери

«И к чему это пристрастие к точности?» — спрашивает Чапарро сам себя. «Потому что так надо» — таков его первый ответ. «Потому что в них скрыта правда… или собственные слова Рикардо Моралеса, который в данном случае — последняя инстанция», — добавляет он чуть позже. «Потому что так надо, потому что всегда нужно иметь документальное подтверждение, цитировать все, что нужно процитировать, именно так я и работал сорок лет в Суде», — добавляет он. И этот ответ тоже справедлив.

40

26 сентября 1996 года был обычный четверг, такой же как и остальные четверги, кроме разве что какофонии, доносившейся с улицы. В двенадцать началась первая всеобщая забастовка против правительства Карлоса Менема, и группа синдиката судейских работников шумела и взрывала петарды, пока все не собрались на лестнице со стороны улицы Талькауано. В десять заезжал сотрудник с почты. На самом деле мне так кажется, потому что мой стол стоит дальше всех от стойки приемной. Помощник подал мне длинный конверт, подписанный от руки, без официальных печатей, посланный как сертифицированное отправление. Я посмотрел на него с любопытством, так как конверт походил на личное послание, затерянное в стопке публичных сообщений для публичных организаций, к которым мы так привыкли.

Я начал рассеянно искать очки, чтобы прочитать, пока не понял, что они на мне. Почерк я не узнавал. Приходилось ли мне когда-нибудь видеть этот элегантный, слегка наклонный почерк? Я не помнил. Что я точно помнил (хотя думал, что уже больше никогда не вспомню о нем), так это имя отправителя и его историю: Рикардо Агустин Моралес, который двадцать лет спустя вновь возник из небытия.

Перед тем как открыть конверт, я еще раз взглянул на имя получателя. Без сомнения, им был я. «Бенжамин Мигель Чапарро. Национальный Суд первой инстанции по криминальным расследованиям № 41, Секретариат № 19». Откуда Моралес знал, что найдет меня здесь? Мне не очень понравилось это неожиданное послание, хотя… что именно могло меня обеспокоить? Я же не винил его в своем отчаянном побеге в 1976-м. Для меня всегда было ясно, что этим я был обязан выродку Романо. Меня обеспокоило, что он написал мне спустя столько лет? Тоже нет. О нем у меня сохранились хорошие, почти теплые воспоминания. Что же тогда? Я еще чуть-чуть помедлил, пока до меня не дошло, что на самом деле меня задевала собственная предсказуемость, я был таким же, как все, скучным человеком, которого можно было найти в том же Суде, в том же Секретариате, в той же должности, за тем же письменным столом два десятилетия спустя после нашего последнего разговора.

Письмо было относительно длинное, датированное 21 сентября, написанное в Вичегасе. Значит, он уехал из столицы. Смог ли наладить свою жизнь? Я искренне надеялся, что да, и начал читать.

Прежде всего, прошу у Вас прощения за беспокойство после столь долгого времени.

Я чуть помедлил, чтобы сделать простейшие подсчеты: ни больше ни меньше двадцать лет и несколько месяцев.

За все эти годы я ни разу не связался с Вами, но лишь потому, что не хотел причинять Вам еще больше беспокойств, помимо тех, что я уже причинил. Я узнал о Вашем отъезде в Сан-Сальвадор де Хухуй через несколько месяцев после случившегося, когда позвонил в Суд. Будет лишним говорить о том, что о мотивах Вашего отъезда я не спрашивал, ведь я сразу понял, что оно стало следствием моих действий.

Помощник задал мне какой-то глупый вопрос. Громким голосом я попросил его и всех остальных не беспокоить меня некоторое время.

Если же теперь, по прошествии стольких лет, я нахожу возможным побеспокоить Вас, то лишь потому, что чувствую себя обязанным принять то предложение, которое Вы мне сделали в нашу последнюю встречу, когда рассказали об обстоятельствах, приведших к освобождению Исидоро Гомеса.

«Опять это имя», — подумал я. Как же много лет прошло с тех пор, как и сам Моралес его не произносил? Или же он на самом деле так и не смог выбросить его из своей головы?

В тот раз Вы мне сказали, что, если однажды мне понадобится Ваша помощь, я, не раздумывая, могу к Вам обратиться. Не решите ли Вы теперь, что я излишне назойлив, потому что я все же решил воспользоваться вашим предложением? Я так говорю, думая о тех огромных жертвах с Вашей стороны, которые Вы поневоле мне принесли, покинув Буэнос-Айрес в 1976-м. Не думаю, что это послужит Вам утешением, но клянусь, что провел массу времени, пытаясь найти способ избавить Вас от этих передряг.

Я спросил себя, как выглядит сейчас Рикардо Моралес, чтобы представить себе человека, который стоит за этими строками. И хотя я старался, у меня не получалось его состарить: это все еще был высокий и светловолосый парень, с маленькими усиками, медленными жестами, с невзрачным лицом, парень с которым я познакомился почти тридцать лет назад. Он все так же одевался? Его стиль не имел ничего общего с тем, как одевались его ровесники в начале семидесятых. Я представил себе, что да, и отметил, что манера его письма тоже была старомодной.

Очевидно, что я так и не смог найти способа избавить Вас от этих трудностей, и я был очень рад, узнав, что несколько лет спустя Вы вновь заняли Ваш прежний пост в Суде.

Он этого не говорил, но было очевидным: Моралес время от времени звонил в Суд, спрашивал меня, пока однажды ему не сказали, что я вернулся. Но почему он не захотел поговорить со мной? Почему он удовлетворился всего лишь этим сообщением? И почему теперь обращается ко мне? И с другой стороны, зачем он ко мне обращается? Я продолжил читать.

Лишним будет говорить, что если Вы затаили на меня зло за то, что я разрушил Вашу жизнь — повторяю, не задаваясь специально такой целью, — я сочту Вас абсолютно правым. Вы, может статься, порвете письмо и навсегда забудете эти строки. В последующие дни Вы получите еще два точно таких же письма. Прошу Вас, не принимайте это за навязчивую настойчивость: боязнь того, что письмо затеряется, заставляет меня действовать подобным образом. Я отправлю одно, датированное понедельником, 23-го, и последнее, от вторника, 24-го, точно так же, как и это, оба сертифицированные. Если Вы получите и прочитаете это письмо, прошу Вас, уничтожьте два оставшихся.

Не знаю почему, или все же знаю, но на память мне пришел образ Моралеса, сидящего в забегаловке на станции Онсе. Та же скурпулезность, та же настойчивость. Почувствовав сожаление, я продолжил.

Иногда жизнь находит странные пути, чтобы устроить наши судьбы. Извините, если я превращаюсь в философа-любителя. Я не знаю, рассказывал ли Вам, что в юности я был заядлым курильщиком, пока Лилиана не убедила меня в том, что курение причиняет мне вред, и я тут же бросил.

Лилиана Эмма Колотто де Моралес. Вот это имя действительно звучало далеким отголоском в моей памяти. Конечно, ее появление в моей жизни было мимолетным. В основном мои воспоминания были связаны с Моралесом, ее вдовцом, и с Гомесом, ее убийцей. А сейчас ее имя вновь всплыло в письме мужчины, любившего ее больше, чем кто-либо.

После ее смерти я снова начал курить, и с каждым днем курил все больше и больше, словно пытался так окончательно обесценить свою жизнь. Так вот, две пачки в день поставили крест на моем здоровье и на моем существовании. И быть может, сейчас именно благодаря им я смогу наконец освободиться.

«Бедолага, — подумал я, — после всего перенесенного еще и умирает от рака». Всегда, когда я узнаю о чьей-то смерти или о ее неизбежном приближении, я быстро подсчитываю возраст несчастного, словно молодость и несправедливость смерти прямо пропорциональны и словно есть какая-то польза от признания собственного бессилия перед чьей-то ранней смертью. Этот раз не был исключением: я подсчитал, что Моралесу было где-то около пятидесяти пяти.

Я хочу быть с Вами честным, поэтому скажу, что смерть меня не беспокоит. Не много и не мало, нисколько. Может, Вы даже сочтете, что в моем случае она принесет облегчение. Если Вы позволите, мне бы хотелось передать Вам мои соболезнования по случаю кончины Вашего друга, сеньора Сандоваля. Я узнал об этом из La Nacion. Вы не представляете, как я сожалею. Я не смог отблагодарить его за все, что он сделал для меня или для Лилианы… и для меня, как бы там ни было. Из-за причин, которые я Вам объясню чуть позже (если до этого Вы не почувствуете, что я злоупотребляю Вашим терпением, и не забросите эту длиннющую эпистолу), для меня оказываются невозможными длительные отлучки из дому. Поэтому я посетил кладбище Чакарита спустя несколько месяцев после смерти сеньора Сандоваля, чтобы скромно почтить его память. Тогда мне захотелось помочь его вдове, и я решил дать ей денег, потому что такая помощь гораздо более существенна и эффективна, чем мое уважение. Однако на тот момент я испытывал значительные финансовые затруднения, так как был вынужден расплачиваться с многочисленными долгами. Но сейчас, если Вы в состоянии сделать мне одолжение (на самом деле мне стоило бы сказать, если Вы можете прибавить это к тому бесконечному списку одолжений, о которых я Вас прошу, пытаясь представить их в виде одного, но очень большого), то я прошу Вас передать этой сеньоре некоторую сумму, которую мне удалось накопить и которой мне бы очень хотелось хоть так почтить память ее супруга, так много для меня сделавшего.