Бесшумный фронт - Люциан Воляновский

Идемте дальше. Находящаяся в центре улица правительственных учреждений словно вымерла. Все огни в огромных корпусах зданий министерств на улицах Кручей или Свентокшыжской давно погашены, только кое-где горит маленькая лампочка в комнате дежурного или вахтера. Однако не во всех варшавских учреждениях это воскресенье является нерабочим днем.

В большом здании, что на Аллее Сталина, сидящий за письменным столом человек склонился над каким-то листком бумаги, которую доставили ему с четверть часа назад. Потом он снимает трубку и говорит: «Передайте Ковальскому, пусть срочно явится сюда…»

Минут через десять легковая машина останавливается перед жилым домом. Сидящий рядом с шофером офицер быстро взбегает по лестнице на четвертый этаж и нажимает пуговку звонка. Двери ему открывает… Ба, да это та самая женщина, которую мы недавно видели на вокзале! А вот и ее муж…

— Одну минутку! Сейчас соберусь.

Молодой мужчина поспешно укладывает в портфель пижаму, туалетные принадлежности, полотенце…

В кухне жена готовит бутерброды. Она не спрашивает мужа ни о чем — куда он едет, надолго ли, с какой целью? Ей хорошо известно, что все равно ответа не будет. Сначала женщине очень трудно было примириться с таким положением: оно сердило и беспокоило ее. Даже родная сестра сказала ей однажды: «Знаешь, Стася, когда я начинаю присматриваться к вашему супружеству, то мне кажется, что у тебя никакого мужа нет… просто нет!.. Ну что это за муж? Уходит рано, возвращается поздно, и слава богу, если он вообще на месте, а не в отлучке… Как давно его теперь нет дома? Три недели?! Ох, ну вот, видишь, — какое же у тебя супружеское житье!..»

Мать Ковальского — ткачиха одной из лодзинских текстильных фабрик — появлялась у своего единственного сына раз в год, во время отпуска, и утешала свою невестку: «Ты только не слушай, что глупые бабы болтают. Мой хлопец — он такой же, как и муж-покойничек. Упрямый и скрытный. Разве старый мне когда-нибудь говорил, куда уходит? Иногда только принесет какой-то сверток и без слов сует мне — я уж сама догадываюсь, что это надо спрятать… Мой покойный муж знал, что делает, и Франек тоже знает! Раз не говорит — значит, нельзя. И ты его даже не спрашивай».

Проходили годы. Ковальского перевели в управление контрразведки в Варшаву. На погонах его мундира, надеваемого в торжественные дни, появлялось все больше звездочек, но образ жизни не изменился. Уже были разбиты лесные контрреволюционные банды, разгромлена реакционная «украинская повстанческая армия», предотвращены сотни диверсий и обезврежены сотни шпионов, а напряжение в этой борьбе не ослабевало. Много вдов и сирот оплакивало мужей и отцов, которые пали в битве, зашитая завоевания народной Польши на службе безопасности, а конца этому Сражению все еще не было видно.

Рейнгард Гелен — «человек без лица», действующий из своей квартиры в далекой Баварии, — угрожал жизни Ковальского и его жены: угрожал так же, как и жизни других людей, изо дня в день ведущих борьбу против геленовской разведки. Долго пришлось бы тут говорить о трудностях этой борьбы и требованиях, которые она ставит перед работниками контрразведки. Однако суть этих трудностей не в самоотречении и беспрерывном ущемлении личной жизни. Один офицер контрразведки сказал журналисту:

— Рабочий, который возвращается домой после целого дня напряженного труда, имеет право считать свое задание законченным: он передал станок и дальнейшее выполнение плана сменщику, который принял от него всё. А я?.. Кто мне поручится за то, что уже ликвидирована вся шпионская сетка, за уничтожение которой я несу ответственность? Кто меня заверит в том, что нет лазеек в преграде, которую я воздвиг, чтобы оградить наше общество от проникновения геленовского агента, что ему не удастся выбраться из расставленной ловушки?.. Обычно человек, кончая работу, освобождается от своих забот. А мы забираем их с собой всюду, даже на дом…

Семья Ковальских не была исключением из этих правил. Проходили годы, и Стася начала отдавать себе отчет в том, что ночные телефонные звонки, раздающиеся упорно в тишине сонного дома, неожиданные выезды и долгие отлучки неразрывно связаны с работой мужа. Порой она замечала, что вдруг во время разговора с ней мысли его на мгновение улетают куда-то, открытое лицо делается суровым и озабоченным, в глазах появляется какая-то тайная дума. С течением времени Стася поняла, что мысли мужа вовсе не стремятся к какой-то иной женщине: они просто не могут оторваться от какого-то важного вопроса. Операции, задания, дела — как бы это ни называлось — все это было закрыто для нее, глубоко запрятано в голове мужа. Доступа к этому она не имела.

Поэтому и сейчас Станислава Ковальская ни о чем не спрашивала. Только вложила в последнюю минуту в портфель мужа теплый свитер.

— Ночи теперь бывают холодные… — тихо сказала она.

Глава сорок седьмая Нет дня…

Не прошло и трех часов, а самолет с контрразведчиками уже заходил на посадку в районе Ополя. Офицер Ковальский смотрел на зажигающиеся по очереди сигнальные огни и видел, как пилот по этим знакам читает указания на посадку.

«Эх, если бы и я мог так же легко прочесть указания: что следует предпринять в дальнейшем!»— невольно подумал Ковальский. Он уже был в управлении, где ему вручили небольшой листок, который теперь лежал в бумажнике.

Что было на этом листке? Этого я не знаю, мне сказали только, что он содержал ценную, но не решающую информацию. Может быть, то была перехваченная и расшифрованная депеша, в которой геленовский филиал «далекой разведки» в Западном Берлине извещал свое начальство в Аугсбурге о высылке нового агента. А, возможно, список уголовников, которые недавно сбежали из Польши и возвращения которых — уже как агентов Гелена — надо было ожидать в ближайшее время.

Во всяком случае офицеры органов безопасности не раз говорили мне, что в их работе «чистая» криминалистика занимает весьма ничтожное место. Основой действий является глубокое знание жизни и умение делать выводы из незначительных, на первый взгляд, фактов.

О жизни как раз и думал Ковальский, пока самолет кружил над аэродромом в Ополе в ожидании сигнала на посадку. Долгий и трудный путь прошел этот край — от отсталой и обойденной провинции «третьего рейха» до органической части народной Польши. Ополе изо дня в день изменяет свой облик — преобразуется из аграрно-промышленного края в индустриальный. Почти пятьсот земледельческих производственных кооперативов уже работает в селах Ополя. Все новые и новые фабричные корпуса и заводские трубы вырастают там, где еще год назад были убогие лоскутки полей.