Место льва - Чарльз Уильямс

Но если так, то что же такое мир людей? Сначала Энтони вспомнил отца Дамарис, потом — схватку в доме Доры Уилмот. Первое воспоминание в некотором смысле было прекрасно, второе — отвратительно. Но даже это первое полное подчинение и слияние, было ли оно совершенным концом? Этой внушающей благоговение отрешенности определенно чего-то недоставало; устроила бы она в качестве финала великих поэтов-классиков? Если мистер Тиге подчинил себя полностью одной Идее, может быть, и другие люди идут по этому пути, подчиняя себя каждый своей Идее? И что ждет остальных, кроме грома, землетрясения, ужаса и хаоса — крушение образов и целей?

Энтони бездумно потянулся к портсигару, который Квентин как-то подарил ему на Рождество, подарил им обоим, как он заметил. Энтони подарил ему изящную записную книжку — вещь полностью личную. Тогда Квентин утверждал, что портсигар, приносящий пользу большему числу людей, ближе к идеалу подарка.

— Потому что, — спорил он, — дарить тебе то, чем ты мог бы одаривать других, лучше, чем делать просто личный подарок.

— Э-э, нет, — упорствовал Энтони, — так ты даришь самому себе и лишаешь действие принципа дарения.

Квентин парировал тем, что он лишь один из многих, и что умный человек не станет лишать других чего-то полезного только из-за того, что сам может оказаться в прибыли. Иначе как быть с мучениками, миссионерами и филантропами?

Вот такие комедии они и разыгрывали. Комедия… но ярость Льва вовсе не походила на комедию. Разве что Агнец… Лев и Агнец — и малое дитя будет водить их.[49] Куда водить? Даже малое дитя в своем уме, вероятно, поведет их куда-то. А может, и нет, может, этому ребенку будет достаточно просто вести. Лев и Агнец — может быть, это и есть восстановленное равновесие?

Дружба — любовь — в этом было что-то одновременно сильное и невинное, львиное и ягнячье. Эти великие Добродетели всегда есть и в любви, и в дружбе. Сами по себе они пагубны и беспомощны; человек не должен покоряться им, разве что вверив свое существо «божественной Философии». Помнится, Энтони сидел в этом самом кресле, когда Фостер иронизировал по поводу его возможностей управлять Принципами, а он ответил, что обещал сделать все, чтобы помочь Дамарис. Хватит ли этого великого намерения, чтобы управлять Принципами, Энтони не знал. Равновесие вещей — Лев и Агнец, Змея и Феникс, Лошадь и Единорог: Идеи как выражение и представление — если их можно было вести…

Он не совсем понимал, что же ему предлагают. Но в нем крепло предчувствие опасности, грозившей многим, а не только Квентину. Положа руку на сердце, Энтони не мог сказать, что любит этих многих, если только любовь и вправду не была отчасти желанием им добра. Но добра он им точно желал. Возможно, желание добра и есть восстановление утраченного порядка? Как там написал святой Франциск? «Любящий Меня, люби по порядку».[50] Сначала любовь и порядок для Квентина, потом для всех остальных.

Сидя в глубоком покойном кресле, Энтони все полнее отдавался Силе, жившей в нем. Если нужно служить Орлу, Орел должен показать ему, как следует служить. В этой обители дружбы, среди символов дружбы, его наполняло значение дружбы. Квентина здесь не было, но тут они вместе познавали значение добра, по сравнению с которым только и можно познать зло. Дружба одна, но друзей много; идея одна, но прозрений множество. Одно крылатое существо — но множество птиц. Воробьи в саду за окном, черный дрозд и скворец, голуби с Ратуши и чайки с Темзы, пеликаны из Сент-Джеймса и смешные пингвины из зоопарка, цапли, ухающие в ночи совы, соловьи, жаворонки, красногрудые малиновки, зимородок из-под Мэйденхеда, голуби и вороны, охотничьи соколы с колпачками на головах, фазаны, великолепные напыщенные павлины, перелетные ласточки в октябре, райские птицы, кричащие в джунглях попугаи, стервятники, терзающие трупы в африканских песках — все они слетались в его уме. Под их зримым обликом крылось благословение. Человек пока еще не способен видеть так глубоко. Пропасть между человечеством и ангелами должна быть снова закрыта; «малое дитя будет водить их» — назад. Лев должен возлечь рядом с Агнцем. Пока они не вместе, от каждого из них исходит сила, оторванная от невинности, свирепость, лишенная радости. Пусть идут назад. Но для того, чтобы отправить их туда, откуда они явились, их надо назвать. Давным-давно Адам — как повествует предание, — стоя в Эдеме, давал возникавшим перед ним формам Небесных принципов имена.[51] Откуда ему знать их имена? Но ведь и в Энтони живет природа Адама. Адам обладал совершенным равновесием, совершенными пропорциями; а Энтони?..

Он лежал в кресле совершенно неподвижно. Желание знать имена и называть силы ушло куда-то внутрь, сквозь вселенную мира, и через мгновение улетело, как на орлиных крыльях. Перед ним распахнулись необозримые пространства, смех звенел ему навстречу. Среди лесов он узрел огромную поляну и одинокого ягненка на ней. Неопределенное время — миг или долгие годы — ягненок оставался один, а затем из-за деревьев вышел человек и встал рядом с ним под солнцем. С его появлением повсюду началось мощное движение. На Земле наступило утро Света: бегемот шествовал от реки, вепрь выскочил из леса, большие обезьяны спустились на землю к красоте и силе, юному и прекрасному архетипу человечества. Поющий голос пронизывал воздух Эдема — голос, возносившийся как орел, и с каждым звуком становившийся все звонче. Вся музыка мира была рассеянным эхом этого голоса, вся поэзия была предвестием понимания слов песни. Все были названы по имени — все, кроме самого человека, затем сон сморил Адама, и в этом первом сне он попытался произнести свое имя и оказался разделен. Проснувшись, Адам узрел, что человечество удвоилось. Имя человечества было не в одном, а в обоих; знание имени и его произношение заключалось в бесконечном обмене любовью. Тем, кто отрицал эту непреложную божественность, отказывали в имени человека.

Отзвук высочайшего духовного совершенства звучал внутри Адама, в глубокой задумчивости сидевшего в кресле посреди гостиной. Память не могла удержать сами звуки, но в этом и не было необходимости. Великое дело наименования теперь хранилось в нем, ныне, и присно, и во веки веков. С последней нотой этого поющего восторга знания пришло легкое облако.

«Но пар поднимался с земли и орошал все лицо земли».[52] Энтони расслабился, внимание его рассеялось. Он моргнул раз-другой, пошевельнулся, узнал Лэндсира и сонно ему улыбнулся, затем голова его опустилась на грудь и, дабы обрести новые силы, он погрузился в такой же сон, какой овладел Отцом нашим, когда Он ждал открытия Себя.