Покрашенный дом - Джон Гришем

— Просто уму непостижимо, какие вы тут отсталые! — наконец произнесла она.

Я изучал свои ступни. Если не считать Хэнка Спруила, я никогда еще не встречал человека, столь же неприятного, как эта Стейси. Что бы сейчас сделал Рики? Скорее всего послал бы ее куда подальше. Мне такое было не по зубам, так что я решил просто уйти.

«Бьюик» уже возвращался, за рулем сидел отец. Он остановил машину, и все взрослые вылезли из нее. Джимми Дэйл крикнул Спруилам, чтобы шли сюда. Посадил Бо, Дэйла и Трота на заднее сиденье, а Хэнка на переднее, и они поехали по нашей грунтовке в сторону реки, поднимая за собой клубы пыли.

День уже клонился к вечеру, когда Джимми Дэйл впервые сказал, что они скоро поедут. Мы-то только и ждали, что они уедут, а я особенно беспокоился, что они могут проторчать достаточно долго, чтобы остаться к ужину. Не мог я себе представить, что буду сидеть с ними за одним столом и пытаться жевать, а Стейси будет отпускать свои комментарии по поводу нашей еды и привычек. Пока что она только и делала, что выражала всяческое презрение по отношению к нашей жизни, значит, и за ужином продолжит в том же духе.

Наконец мы медленно двинулись к «бьюику»; прощание, как обычно, длилось целую вечность.

У нас тут никто никогда никуда не торопился, когда наставало время уезжать. Кто-нибудь заявлял, что время уже позднее, потом это повторялось еще раз, потом кто-нибудь делал первый шаг в сторону машины или грузовика, и тут все начинали многословно прощаться. Жали друг другу руки, похлопывали по спине, обменивались разными обещаниями. Так все и шло, пока гости не усаживались в свою машину, и тут процесс вдруг замирал, потому что кто-нибудь вдруг вспоминал какую-нибудь занимательную историю. Потом опять объятия и обещания вскоре приехать еще раз. Наконец в результате значительных усилий все отбывающие наконец благополучно рассаживались в своем транспортном средстве, но тут провожающие засовывали головы внутрь и начинался новый раунд прощаний и обещаний. Иногда в такой момент кто-то рассказывал еще какую-нибудь историю. Потом кто-то начинал протестовать, и наконец заводился мотор, а затем машина или грузовик медленно разворачивалась, и все вокруг принимались махать ей вслед.

А когда дом уже скрывался из виду, кто-нибудь (но не водитель) непременно задавал вопрос: «И куда было спешить?»

А кто-то из оставшихся на переднем дворе, все еще маша рукой вслед уезжающим, обязательно спрашивал: «Интересно, с чего это они вдруг заторопились?»

Когда мы добрались до машины, Стейси что-то прошептала на ухо Джимми Дэйлу. Он повернулся к маме и сказал:

— Ей надо в туалет.

Мама явно заволновалась. Туалета у нас не было. Мы пользовались обычной уличной уборной, маленьким деревянным сортиром, устроенным над глубокой ямой за сараем для инструментов, на полпути от заднего крыльца к амбару.

— Идемте со мной, — сказала ей мама, и они пошли. Джимми Дэйл тут же припомнил какую-то еще историю об одном из местных ребят, который поехал в Флинт и был там арестован за появление на улице в пьяном виде, когда вывалился из бара. Я потихоньку отодвинулся от них и, пройдя дом насквозь, сбежал с заднего крыльца и направился по тропинке между двумя курятниками к точке, откуда мне было видно, как мама ведет Стейси к сортиру. А та внезапно замерла на месте, с явным неудовольствием осмотрела наши «удобства», очевидно, не испытывая желания туда заходить. Однако выбора у нее не было.

Мама оставила ее там и вернулась на передний двор.

И тут я нанес свой удар. Как только мама скрылась, я постучался в дверь сортира. Услышал приглушенный вскрик, а затем отчаянное:

— Кто это?!

— Мисс Стейси, это я, Люк.

— Занято! — пропищала она, едва выговорив это слово, словно ее душила влажность, вечно стоявшая в нашем сортире. Внутри было темно, свет туда проникал только сквозь щели между досками.

— Не выходите сразу! — сказал я как можно более паническим тоном.

— А что такое?

— Тут здоровенный черный полоз!

— О Господи! — охнула она. Она бы, наверное, снова грохнулась в обморок, если бы уже не сидела.

— Сидите тихо! — сказал я. — А то он поймет, что вы там, внутри.

— Боже мой! — дрожащим голосом простонала она. — Сделай что-нибудь!

— Не могу. Он здоровенный и кусается!

— Что ему нужно?! — умоляющим тоном сказала она, явно готовая заплакать.

— Не знаю. Он всегда болтается там, где дерьмо.

— Приведи сюда Джимми Дэйла!

— Хорошо, только не выходите! Он прямо возле порога. Думаю, он уже понял, что вы там, внутри.

— О Господи! — повторила она и заплакала. Я, пригибаясь, побежал назад, проскочил между курятниками, потом обежал вокруг огорода и приблизился к дому с восточной стороны. Шел я медленно и тихо, пробираясь между кустов, что служили оградой нашего участка, пока не добрался до густых зарослей, в которых можно было спрятаться и спокойно наблюдать за тем, что происходит у нас на переднем дворе. Джимми Дэйл стоял, облокотясь на машину, и все рассказывал свою историю, дожидаясь, когда его молодая жена покончит со своими делами.

Время тянулось и тянулось. Мои родители, Паппи и Бабка слушали истории Джимми Дэйла и смеялись, а он, закончив одну, тут же принимался за следующую. Время от времени кто-нибудь бросал взгляд в сторону сортира.

В конце концов мама не выдержала и пошла проверять, что там со Стейси. Минуту спустя от сортира донеслись их голоса, и Джимми Дэйл рванул туда же. Я поглубже запрятался в кусты.

Когда я вернулся в дом, было уже почти темно. Я наблюдал за домом издали, из-за силосной ямы, и видел, что мама и Бабка занялись приготовлением ужина. Я и так уже достаточно нашкодил, не хватало только еще и к ужину опоздать.

Все сидели, и Паппи приготовился благословить нашу пищу, когда я вошел в дверь с задней веранды и тихо занял свое место. Все смотрели на меня, но я лишь уставился в свою тарелку. Паппи быстро прочитал молитву, и все принялись накладывать себе в тарелки. После некоторого молчания, когда в воздухе уже скопилось достаточно напряжения, отец спросил:

— Ты где был, Люк?

— На речку ходил.

— Зачем?

— Просто так. Прогулялся.

Это звучало достаточно подозрительно, но они пропустили мое вранье мимо ушей. Потом Паппи, хорошо подгадав момент и с явной подковыркой в голосе, спросил:

— И много ты там видел здоровенных полозов? — Он был едва в состоянии произносить слова, так его распирало.

Я осмотрел всех, сидящих за столом. Бабка стиснула зубы, стараясь не улыбаться. Мама прикрыла рот салфеткой, но ее выдавали глаза: она тоже готова была рассмеяться. Отец как раз сунул в рот приличный кусок и как-то все же сумел его прожевать, сохраняя на лице спокойствие.

Но Паппи уже спекся. Он взорвался хохотом, хотя все остальные все еще всеми силами старались не заржать.

— Это ты здорово придумал, Люк! — едва сумел выговорить Паппи, когда наконец перевел дыхание. — Будет ей урок!

Наконец засмеялся и я, но не по поводу своего розыгрыша, а глядя на хохочущего Паппи и на то, как остальные трое по-прежнему пытались сделать вид, что ничего смешного не произошло.

— Ладно, хватит тебе, Илай, — сказала Бабка, обретя наконец способность двигать губами.

Я наложил себе хорошую порцию бобов и принялся за еду. За столом все наконец успокоилось, и мы продолжали жевать в полном молчании.

После ужина отец повел меня прогуляться до сарая с инструментами. На его двери висела ореховая палка, которую он сам вырезал и отполировал до полного блеска. Она предназначалась для меня.

Меня приучили вести себя как мужчина, когда наказывают. Плакать и кричать запрещалось, по крайней мере громко. В такие ужасные минуты меня всегда поддерживал пример Рики. Я слышал страшные истории о том, какие порки задавал ему Паппи, и, по словам и его родителей, и моих, он никогда не позволял себе заплакать. Когда Рики был маленьким, порка была для него настоящим испытанием.

— Это была скверная штука, как ты поступил со Стейси, — начал отец. — Она ж была гостьей на нашей ферме, к тому же она замужем за твоим двоюродным братом.

— Да, сэр.

— Зачем ты это сделал?

— Потому что она сказала, что мы глупые и отсталые. Небольшое преувеличение никогда не помешает.

— Вот как?

— Да, сэр. И она мне не понравилась, да и тебе тоже, вообще никому не понравилась!

— Может, и так, но все равно старших надо уважать. Ну и на сколько ударов палкой это тянет, по твоему мнению?

— На один, — ответил я. Это была моя обычная оценка.

— Думаю, что на два, — сказал он. — А как насчет скверных выражений?

— Не думаю, что они такие уж скверные.

— Они просто недопустимые.

— Да, сэр.

— Сколько ударов за это?

— Один.

— Сойдемся на трех за все? — спросил он. Он никогда не наказывал меня, пока был сердит, так что у меня всегда была возможность поторговаться. Три удара казались мне заслуженным наказанием, но я всегда немного упирался. В конце концов, удары-то получал я. Так почему бы и не поспорить?